Песня из времён древнего Рима.

Плебеи, люди с любящей
И верною душой,
За вас трибуны смелые
И вы за них – горой!
Ко мне, в кружок! и слушайте
С вниманьем мой рассказ
О том, что Рим терпел и что
Потерпит он не раз.
Не басни расскажу я вам,
Как например о том,
Что где-то есть ключи, всегда
Кипящие вином,
О чудных косах девичьих,
Подобных кольцам змей,
О том, как были моряки
Превращены в свиней...
Нет, речь о происшествии
Кровавом поведу,
Случившемся на форуме
У римлян на виду.
Тому ужь семьдесят семь лет,
Но старцы есть у нас,
Что видели тот страшный день
И подтвердят рассказ.

Мы проклинаем имена
Всех децемвиров злых,
Но Аппий Клавдий – самый злой
И худший был из них.
Он гордо, как Тарквиний сам,
По форуму шагал,
Конвой из ликторов всегда
Его сопровождал,
Идя с секирами вокруг
Владыки своего.
И разбегались граждане,
Завидевши его,
Косясь на этот низкий лоб,
Что вечно хмурил он,
На этот рот, что был всегда
Насмешкой искривлён...
И слуги стоили его:
Везде, где Аппий был,
За ним подобострастно Марк,
Его клиент, ходил;
И, шею вытянув вперёд,
В глаза ему смотрел,
Готовый тотчас исполнять
Всё, что патрон велел.
Таких рабов межь греками
Видали мы не раз:
Они играют роль шутов
И сводников у нас,
За деньги дерзкая толпа
Таких рабов кричит,
Когда достойный наш трибун
Люциний говорит.
Где пролит мёд, наверно там
И мухи закишат,
Где падаль брошена, туда
И вороны летят.
Всегда есть жадные багры,
Где требуха плывёт,
Всегда подобный господин
Подобных слугь найдёт.

Обычною тревогою
Взволнован форум был;
С ужасной свитою своей
Там Аппий проходил.
Случилось так на этоть раз,
Что тою же порой
Прекрасная Виргиния
Из школы шла домой.
Беспечно шла она вблизи
Сверкающих секир,
Которыми был окружён
Надменный децемвир.
В своей невинности резва
Беспечна, весела,
Увы! не знала девушка,
Что много в мире зла;
Не ведала, что значит в нём
Бесчестье и позор,
И непонятен был для ней
Мужчины наглый взор...
Весёлой беззаботности
И резвости полна,
Дорогой пела песенку
Старинную она.
Вспорхнув из зелени хлебов
Так жавронок поёт,
Направив к ясным небесам
Стремительный полёт.
И Аппий увидал её...
И вдруг зажгла в нём кровь
Проклятых этихь Клавдиев
Проклятая любовь.
И к девушке свои глаза
Он жадно приковал
И взглядом коршуна её
Чрез форум провожал...

Верхи албанских тёмных гор
Свет утра озарил;
Из трубъ домов Семи Холмов
Дым к небу восходил;
Ворота города, стуча,
Давно ужь отперлись.
Купцы и покупатели
На форум собрались, –
И ожил он и закипел
Их пестрою толпой,
Шумя, гудя и суетясь
Как пчёл жужжащий рой,
И громко зазвенела медь
У медника в руках,
И раздавался весело
Тот звон и шум в ушах;
Резва, игрива песенка
Фруктовщицы была,
И весело Виргиния
Из дома в школу шла.
Не шла она, а прыгала
Под радостный напев...
Увы! тебе, Виргиния,
Краса всех римских дев!
Идёт она, подобная
Сяющей звезде,
Идёт она, не думая
О горе и стыде,
Всё напевая песенку
Старинную свою,
И ужь дошла до точки той,
Где я теперь стою.
Как вдруг явился этоть Марк,
Но не таков, как был,
Когда с улыбкою раба
За Аппием ходил:
Теперь он гордо выступал,
С нахмуренным челом,
С надутой важностью в лице
И сжатым кулаком.
И на пути Виргинию
Холоп остановил
И с дерзкой наглостью её
Вдруг за руку схватил.

И закричала девушка, –
Был страх её велик, –
Народ бежал со всех сторон
На этот громкий крик:
Седой меняло Крисп, за ним –
Торговец Ганно тожь,
И Волеро мясник, держа
Окровавленный нож,
Кузнец Мурена, с полосой
Железною в руках...
Все, кто как был, к Виргинии
Сбежались в попыхах:
Все знали это милое,
Прекрасное дитя,
И кланялись ей каждый день,
Приветливо шутя. –
И здоровеннейший кузнец
Нанёс удар такой
Холопу Марку гнусному
Тяжёлою рукой,
Что тот пустил Виргинию
И на земь полетел;
Однако встал, взглянул вокруг
И злобно прохрипел:
«Она моя! я требую
Лишь своего: она
Моей рабою родилась
И тайно продана
В тот год, когда был страшный мор
Все помнят этот год:
Как мухи гибнул кучами
Напуганный народ.
Её украли у меня, –
В тот день лишились мы
Двух авгуров и консула,
Погибших от чумы.
Теперь я Аппию служу,
Отцу его служил, –
О, горе тем, кто Клавдиев
Клиента оскорбил!»

Так говорил негодный Марк,
И страх всех оковал,
При грозном слове: «Клавдии»,
Народ затрепетал.
Тогда ведь было некому
Вступиться за него.
Теперь Лициний доблестный
И Секстий есть у нас,
Они спасали бедняков
От гибели не раз,
И могут слово грозное
За них произнести, –
Тогда ж весь Рим покорен был
Жестоким Десяти.
Но не пришлось опять схватить
Клиенту-наглецу
Виргинию прильнувшую
В испуге к кузнецу:
Из-за безмолвных зрителей,
Стеснившихся толпой,
Пробился с нетерпением
Ицилий молодой.
Он в гневе разорвал свою
Одежду на груди,
И, топнув в бешенстве ногой,
Стал смело впереди,
На столб, который многими
Певцами был воспет,
Где три заржавевших меча
Висят ужь с давних лет,
И подал знак, чтобы толпы
Внимание привлечь,
И громким, ясным голосом
Сказал такую речь:
«Квириты! заклинаю вас
Красой родных полей,
Костями ваших прадедов
И жизнию детей,
Восстаньте, чтоб избавиться
От тягостных оков,
Не то – вы вечно будете
Носить клеймо рабов.
Затем ли мудрость Сервия
Законы нам дала
И кровь свою Лукреция
Невинно пролила?
...................................
...................................
Ужели дух отцов погас
В испорченных сынах?
Отцы сражались много лет
В защиту прав своих,
Мы жь потеряли всё, что нам
Завещано от них!
Всё, с бою ими взятое,
Исчезло точно тень,
И плод шестидесяти лет
Погиб в единый день!
Ликуйте же, патриции!
Жестокая борьба
Окончилась – и торжеством
Венчала вас судьба:
Сражались мы за почести –
Напрасная война!
Свободы добивалась мы –
Но где теперь она?
Ужь нет глашатаев, чтоб нас
На форум созывать,
Трибунов нет, чтоб слабого
От сильных защищать;
Под вашим гнётом преклонясь,
И волю и умы
И свой, когда-то гордый, дух –
Вам покорили мы!
Богатства, земли, блеск и власть
В тот злополучный час
Достались вам – так пусть же всё
Останется при вас:
Одежды пышные жрецов
И пурпур на плечах,
И ликторы с секирами
И связками в руках,
Курульные седалища,
Лавровые венки...
Насильно забирайте нас
Опять в свои полки,
Пусть будут ваши житницы
Наполнены зерном
Той почвы, что приобрели
Мы собственным мечом.
Как злая язва, что ростёт
Черна и глубока,
Пусть ваша алчность гнусная
Пьёт соки бедняка.
Терзайте, мучьте вы своих
Несчастных должников,
Как некогда вы мучили,
Терзали их отцов,
В тех клетках, где так холодно
Суровою зимой,
И душно и нет воздуха
В палящий летний зной;
Где кандалы и к этому
Пук розог не один
Припасены заботливо
Для наших ног и спин...
Замучьте нас оковами,
Пусть льётся наша кровь,
Но прочь от нас жестокая
Патрициев любовь!
Или красавиц молодых
У вас недостаёт,
Которые от консулов
Ведут свой знатный род,
И созерцают, с гордою
Улыбкой на губах,
Свою надменную красу
В коринфских зеркалах;
Что в колесницах, разрядясь,
По улицам летят
И на глазеющую чернь
С презрением глядят?
Плебеев вы уже и так
Ограбили давно.
Вы взяли всё почти у них –
Оставьте жь им одно...
Одно, чем жизнь их горькая
Становится сносней:
Любовь отрадную их жён,
Сестёр и дочерей...
Избавьте от позора нас,
Избавьте нас от той
Обиды неизгладимой,
Которая порой
Способна сердце робкое
Отвагой закалить
И в пламя кровь холодную
Ленивца превратить...
Когда жь у нас последняя
Надежда пропадёт –
Отчаянье в нас мужество
Безумное вдохнёт.
И вы тогда узнаете,
Из наших страшных дел.
Как человек озлобленный
И угнетённый смел!»
...................................
Старик Виргиний подошёл:
Нахмуренный как ночь,
И тихо в сторону отвёл
Трепещущую дочь
К той арке, где багряною
Струёю кровь бежит,
И куча безобразная,
Рогов и кож лежит,
И там он взял широкий нож
Со стойки мясника...
Стеснясь, дыханье замерло
В груди у старика;
Глаза его померкнули
От подступивших слёз
И голосом прерывистым
Он тихо произнёс:
«Прощай, моё сокровище,
Прощай, – всему конец!
Ты знаешь, как любил тебя
Несчастный твой отец...
О, как любил, Виргиния!
Хоть я порой суров,
Но для тебя, дитя моё,
Я не бывал таков.
И ты любила старика:
Я помню, прошлый год,
Когда вернулся я домой.
Окончив свой поход,
Как ты на встречу бросилась,
Обрадовавшись, мне!
Мой меч тяжёлый убрала,
Повесив на стене;
Как раздавался весело
Твой звонкий голосок!
Как прыгала ты, видя мой
Цивический венок!
Теперь – исчезло всё: твой смех,
Твой ласковый привет,
Твоё шитьё, твой разговор
И песни древних лет:
Никто не будет горевать,
Прощаяся со мной,
Иль улыбаться радостно,
Когда вернусь домой,
Иль у постели старика
Сидеть в тиши ночей,
Иль тихо слёзы проливать
Над урною моей...
И будет пуст и мрачен мой
Осиротевший дом,
Не будет слышно голоса
Моей голубки в нём,
И для него свет глаз твоих
Угаснет навсегда...
Взгляни, как Аппий устремил
Свой жадный взор сюда!
Вот он рукою указал...
Глаза его горят,
Как будто скорбию твоей
Насытиться хотят.
В слепой надменности своей
Не ведает глупец.
Что презренный, обиженный,
Поруганный отец
Ещё имеет у себя
Прибежище одно,
Что над тобой торжествовать
Тирану не дано,
Что я могу избавить дочь
От участи рабов –
От грубаго ругательства,
Побоев и толчков
И от того, что хуже их...
О! этого стыда
Не знала ты, дитя, и знать
Не будешь никогда!
Прижмись ко мне, и поцелуй
Меня в последний раз!
Теперь, дитя моё, одно
Осталося для нас...»

И вдруг, подняв свой нож, старик
Её ударил в бок,
И, вся в крови, Виргиния
Упала на песок.

Тогда, на миг один, народ
Дыханье притаил,
Как будто форум вдруг объят
Молчаньем смерти был;
Потом пронёсся, точно гром,
Всеобший крик над ним,
Как будто Волски ворвались
Внезапно в самый Рим.
Кто в страхе побежал домой,
Кто – лекаря позвать,
Толпа к убитой бросилась,
Чтоб помощь оказать.
Кто трогал, слушал, чтоб открыть
Хоть искру жизни в ней,
Кто рану ей обвязывал
Одеждою своей...
Напрасно хлопотали все
И суетились там:
Увы! не дрогнула рука,
Привыкшая к боям.
Сам Аппий Клавдий поражён
Был зрелищем таким,
Он вздрогнул и закрыл себе
Глаза плащом своим
И в онемении стоял.
Согнувшись, наконец,
К нему, шатаясь, подошёл
Озлобленный отец.
И пред курульною скамьёй
Виргиний стал, и там
Свой кровью обагрённый нож
Он поднял к небесам:
«О, боги преисподних стран,
Где вечный мрак живёт,
К вам эта дорогая кровь
О мщеньи вопиёт!
Тиран нанёс мне, старику,
Бесчестье и позор,
Постановите же над ним
Свой правый приговор:
Как Аппий Клавдий погубил
Ребёнка моего,
Так погубите Аппия
И подлый род его!»

Так опозоренный отец
О мщении взывал,
И бросил изступлённый взор
Туда, где труп лежал,
И испустил он страшный стон,
И с сумрачным челом
Пошёл чрез площадь шумную
В свой опустевший дом.

Очнулся Аппий Клавдий вдруг
От страха своего:
«Я десять тысяч меди дам
За голову его!»
И на клиентов он взглянул –
Недвижно те стоят;
Взглянул на ликторов – они
Бледнеют и дрожат.
Меж тем Виргиний молча шёл
К жилищу своему,
И расступалася толпа,
Чтоб место дать ему;
И тотчас севши на коня,
Он в лагерь поскакал,
И обо всём случившемся
Там войску рассказал.

Толпа росла, как раннею
Весной поток ростёт,
И приливал со всех сторон
Взволнованный народ.
А возле тела девушки
Собрался тесный круг
Друзей, родных Виргинии
И дорогих подруг;
Оне носилки принесли,
Заботливо потом
Ветвями кипарисными
Убрали их кругом,
И бережно, как мать кладёт
Ребёнка в колыбель,
Переложили девушку,
На смертную постель...

И Аппий вдруг нахмурился
И побагровел весь,
И закричал: «что делает
Вся эта сволочь здесь?
Иль дома нет забот у них,
Чтоб шляться день и ночь?
Эй, ликторы! прогнать толпу,
Да труп возьмите прочь!»

До этих пор народ свой гнев
Не громко выражал,
Лишь ропот сдержанный, глухой
В толпе перебегал.
Когда ж двенадцать ликторов,
Всех граждан бич и страх,
По слову Аппия, пошли
С секирами в руках,
То форум так забушевал,
Что никогда на нём
Такого шума не было
Ни прежде, ни потом.
Проклятья, вопли, стоны, крик...
Весь этот страшный гром
Был слышен за заставами,
За Пинцийским холмом.
Но возле тела, где стоял
Угрюмо тесный круг
Родных убитой девушки,
И близких и подруг, –
Всё было тихо, не смотря
На гвалт со всех сторон;
Ни разу там не вырвался
Ни крик, ни громкий стон, –
Но гнев и скорбь глубокая
Заметны были там
По сдержанному шопоту,
По сдвинутым, бровям.
Счастливы были ликторы,
Что им не удалось
Пробиться к трупу: иначе
Им плохо бы пришлось.
И рады были ужь они,
Что вырвалися вновь
Из этой свалки, хоть ручьём
С их лиц бежала кровь...
От их секир осталися
Лишь щепки в их руках,
Их платье грязным рубищем
Висело на плечах.

И Аппий губы закусил
И страшно побледнел
И трижды подал знак рукой
И говорить хотел.
Но крики бешеной толпы
В ответ ему неслись:
«Взгляни, что сделал с нами ты –
И в тартар провались!
Ты женщин в рабство хочешь взять,
Возьми мужчин вперёд!
Прочь десять, прочь! трибунов нам!»
Ярясь кричал народ.
И вдруг осыпали, как град,
Как тучи стрел в бою,
Поленья, камни, кирпичи
Курульную скамью.
И ужас Аппия объял,
Забилось сердце в нём:
Трусливо племя Клавдиев,
Лишь стыд им нипочём.
Нас важные фамилии
Не любят, но они,
За исключением одной,
Все храбры на войне.
Таков был Кай Королан:
Пред лагерным огнём
О славе, бедствиях его
Доныне мы поём;
Под игом Фурия не раз
Был Туск и Галл смирён...
Рим может вынесть гордость тех,
Кем сам гордится он.
Но Клавдий, подлый трус, в бою
Трепещет и дрожит,
Как девочка бледнеет он,
Завидев меч и щит;
Он в городских стенах свои
Трумфы получил,
Не вражьи, наши шеи он
Ярмом своим давил.
Косс прыгает как дикий кот
В лицо врагов своих,
А Фабий? Как гонимый вепрь
Бросается на них.
Но подлый Клавдий не таков:
Он точно пёс ворчит
И лает на бегущего,
От сильного жь бежит.
Так было с Аппием. Когда
Град камней стал летать,
Он задрожал и съёжился,
И руки стал ломать.
«Спасите, братья-ликторы!
Клиенты-земляки,
Скорей домой! не то меня
Чернь изорвёт в куски.»
Так он вопил, и подняли
На шею на свою
Четыре дюжих ликтора
Курульную скамью,
Клиенты, сжатою толпой,
Стеснилися кругом
И двинулися с палками,
С мечами на пролом.
Но и без палок и мечей
Так бешен был народ,
Что свита Аппия с трудом
Могла идти вперёд.
Толпа с ожесточением
Кидалась на него,
Чтобы на части разорвать его –
Тирана своего.
И камни полетели вновь,
И яростен и дик,
«Трибунов нам, трибунов нам!»
Звучал всё громче крик.
Скамья качалась над толпой.
Как в бурю мелкий чолн
Над бездной Адриатики,
Средь возмущённых волн,
Когда Мыс Грома чёрной мглой
И тучами одет,
И в брызгах пены пропадёт
Вех калабрийских след.
Два камня Аппию в лицо
Попали с двух сторон,
И к дому на полупути
Уж чувств лишился он.
И голова проклятая,
Что не привык он гнуть,
Качалась как у пьяного
И свесилась на грудь.
Когда же принесли его
Приверженцы домой,
Недвижным трупом он лежал
С разбитой головой...

Томас Бабингтон Маколей (Перевод: Д. Михаловского)

Начало в предыдущей записи.

Глубокий космологический и духовный смысл сексуальных отношений оправдывал непривычный для европейцев здравомысленно-прагматический подход китайских знатоков эроса к любовному акту. Уже в древности сложился устойчивый репертуар приемов и понятий сексуальной практики, составивших своеобразную «азбуку» китайской сексологии. Сам по себе подобный взгляд на сексуальные отношения вполне традиционен для китайцев и составляет одну из самых интересных особенностей китайской культуры. Истоки его следует искать в уже известных нам особенностях духовного самопознания и объективации опыта в китайской традиции. Китайцы всегда интересовались в первую очередь не предметным содержанием человеческого опыта, но самими пределами последнего, проявляющимися в моменте самотрансформации сознания. Для китайцев бытие каждой вещи, в соответствии с самоизменчивой природой Хаоса/Пустоты, удостоверялось ее метаморфозой, переходом в инобытие. Жизнь духа раскрывается в мгновенных озарениях, реминисценциях, выявляющих вечносущие качества вещей, в конечном счете – бездонную глубину абсолютного покоя сердечного сознания. Эти моменты прозрения представали в виде символических типов, или типовых форм вещей – вестников возвышенных и неумирающих качеств опыта. Наследие китайской традиции в собственном смысле слова представляет собой не что иное, как набор подобных типовых форм опыта, типических жестов, открытых когда-то древними культурными демиургами и навсегда закрепившихся в коллективной памяти культуры, ибо в них запечатлены качества жизни одухотворенном, интенсивно прожитой, целиком пронизанной сознанием. С помощью этих типовых ситуаций китайцы учились познавать мир и самих себя, артикулировать свои чувства и поведение и создавать то символическое поле человеческой со-общительности, которое и составляет действительное содержание культуры.

Сексологическая традиция Китая, как мы уже знаем, тоже имела своих демиургов: Желтого Владыка и Чистую Деву (в древнейших текстах поминаются и другие божества). Что же касается репертуара типовых ситуаций в сексуальной практике китайцев, то он отличался удивительным постоянством. Уже в мавандуйских текстах мы находим все основные понятия, которыми впоследствии оперировали китайские учителя любовной мудрости вплоть до нашего столетия. Таковы, в частности, «восемь движений» в половом акте (некоторые позднейшие трактаты содержат перечень из десяти движений), «пять признаков возбуждения женщины» и «пять любовных звуков», «десять истощений» мужчины в половом акте, «десять способов соития», «восемь приобретений» и «семь потерь» совокупления и т. п.

Были типизированы и сами позы полового акта. В мавандуйских текстах различаются десять основных поз совокупления, в средневековых трактатах их число сокращено до девяти (впрочем, к этим девяти основным позам были добавлены тридцать дополнительных). Ниже приводится сопоставительная таблица базовых любовных поз в мавандуйских текстах и сексологическом трактате «Канон Чистой Девы»:

Вот описания любовных поз согласно «Канону Чистой Девы»:

Извивающийся дракон. «Женщина ложится на спину, а мужчина – сверху. Бедра прижимаются к ложу. Женщина руками раздвигает влагалище, принимая нефритовый стебель, который вводится снизу от промежности, так что удар направлен вверх. Движется медленно и свободно. Восемь раз вводится поверхностно, а два раза глубоко и притом мертвым, а возвращается живым. Тогда мужская сила прибывает, а женщина достигает высшего наслаждения. Запечатай себя надежно, и все недуги исчезнут».

Шаг тигра. «Женщина ложится ничком, приподняв ягодицы и свесив голову. Мужчина становится на коле-

ни сзади, охватывает руками ее живот и вводит нефритовый стебель внутрь, стараясь погрузить его как можно глубже. Он вводит и выводит член, прижимаясь крепко к женщине. Делает движения пять раз по восемь. Если в движениях соблюдена правильная мера, детородный орган женщины будет поочередно сжиматься и раскрываться, а ее жизненные соки выйдут наружу. На этом соитие можно закончить. Так можно прогнать все недуги и укрепить мужскую силу».

Обезьянья хватка. «Женщина ложится на спину, а мужчина поднимает ее бедра и колени, упираясь в них грудью, так что спина и ягодицы женщины оказываются приподняты. Затем мужчина вводит внутрь свой нефритовый стебель и долбает ее «пахучую мышь». Женщина в большом возбуждении делает раскачивающиеся движения, и ее соки изливаются, подобно дождю. Мужчина должен вводить член как можно глубже и с большой силой. Когда женщина достигает оргазма, соитие завершается, и все недуги проходят».

Прильнувшая цикада. «Женщина ложится ничком, вытянувшись всем телом. Мужчина ложится сверху лицом вниз и сзади вводит нефритовый стебель, приподняв ягодицы, чтобы сильнее сжать «красные жемчужины». Движения совершаются шесть раз по девять. Женщина приходит в сильнейшее возбуждение, и ее семя изливается. Внутренности ее полового органа (инь) непроизвольно сжимаются, а их врата раскрываются. Когда женщина достигает оргазма, соитие можно закончить. Так можно избавиться от вреда семи нарушений».

Вскарабкавшаяся черепаха. «Женщина ложится на спину, сгибает ноги в коленях, а мужчина прижимает ее колени к соскам. После этого он глубоко вводит свой нефритовый стебель, достигая ее «маленькой девочки». Затем погружает свой член, то глубоко, то неглубоко. Жен-

шина, испытывая удовольствие, начинает покачиваться всем телом и ее семя изливается. В этот момент надлежит ввести член как можно глубже. Когда женщина достигает оргазма, прекращай совокупление. Если в этой позе не потерять семени, мужская сила возрастет в сто раз».

Парящий феникс. «Женщина ложится на спину и поднимает ноги. Мужчина поворачивается к ней спиной и встает на колени между ее бедер, опираясь руками на подстилку. Затем он вводит свой нефритовый стебель, достигая ее Куньлуньского камня. Его член твердый и горячий, а женщина отвечает движениями. Так повторяется три раза по восемь. Ягодицы партнеров тесно прижимаются друг к другу, женский орган раскрывается, и семя женщины изливается. Такое совокупление избавляет от всех недугов».

Кролик лижет волосы. «Мужчина ложится на спину и вытягивает ноги. Женщина садится сверху к нему спиной, и его ноги оказываются между ее коленями; руками она опирается о подстилку. Затем мужчина вводит в нее нефритовый стебель и играет на ее Струнах цитры. Когда женщина переживает высшее наслаждение, ее семя проливается наружу, словно воды родника. Счастье и радость наполняют ее душу и тело. Так можно предотвратить все сто недугов».

Рыбы касаются чешуей. «Мужчина лежит на спине, женщина садится сверху, вытянув ноги вперед. Член вводится медленно и после того, как он войдет на небольшую глубину, останавливается. Это должно быть похоже на то, как младенец захватывает губами материнскую грудь. Движения совершает только женщина. Нужно стараться выдержать это положение как можно дольше. Когда женщина достигает оргазма, мужчина выводит член. Таким способом лечат запоры и скопления [энергии]».

Журавли сплетаются шеями. «Мужчина садится, вытянув вперед ноги, а женщина садится сверху на его бедра и руками обхватывает его шею. Нефритовый стебель входит внутрь, надавливая на ее Пшеничные побеги и достигая их Корешков. Мужчина поддерживает руками ягодицы женщины, помогая ей раскачиваться. Когда женщина испытывает наслаждение, ее семя изливается. В этот момент можно закончить совокупление. Так можно избежать семь повреждений».

Перечисленные здесь типовые формы любовного акта, как легко видеть, обозначают определенное качество ситуации; они являют собой не «предмет созерцания», а как бы матрицу действия, подлежащую реализации. Каждой из них сопутствует определенная «сила обстоятельств» (ши), воплощенная в бесконечно изменчивом взаимодействии физических движений и психических проекций партнеров {Подробнее о понятии «мощи», или «потенциала», обстановки см. в книге: Китайская военная стратегия. Сост. В. В. Малявин. М., 2002}. Так, в старинных сексологических книгах Китая различаются все те же девять способов движения мужского члена во время соития (в древнейших текстах говорится о десяти способах – по числу способов совокупления). Не случайно также китайские учителя сексуальной практики неизменно трактовали половой акт в категориях «импульсов», «движущих сил» или «факторов» (цзи) полового акта. Знание этих свойств соития суммировал в XVI веке ученый Чжан Цзебин, различавший «десять принципов» совокупления:

1. Правильный выбор времени совокупления.

2. Правильное согласование жизненных ритмов мужчины и женщины во время соития.

3. Правильное соотношение мужской силы и женской слабости во время соития.

4. Правильная глубина погружения мужского члена во время соития.

5. Соблюдение ритма наполнения и опустошения семени в теле.

6. Правильное чередование действия и покоя во время совокупления.

7. Совместное достижение мужчиной и женщиной оргазма.

8. Избежание преждевременного семяизвержения.

9. Избежание зачатия в слишком юном или слишком старом возрасте.

10. Соблюдение принципа естественности, отсутствие напряженности и насилия в половом акте.

Можно сказать, что китайская «наука секса» есть плод артикуляции естественных процессов жизнедеятельности, что и превращает сексуальные отношения в явление собственно культуры. Эта наука соединяет искусство и природу, знание и инстинкт, творя в итоге одухотворенный быт – интимно внятный каждому и все-таки неосознанный и анонимный в своей неосознаваемости. Эту науку нельзя «знать»; ею можно только пользоваться. Вот почему эта наука всегда была жива секретом – столь же непостижимым, сколь и открытым для всех.

Коль скоро китайская сексология ставила акцент на естественности полового акта, не приходится удивляться тому, что последний всегда осмыслялся китайцами по аналогии с органическим процессом роста и созревания всего живого. Со временем даосские наставники стали отождествлять этот процесс с вызреванием в теле подвижника эликсира бессмертия или его нового, бессмертного зародыша. Таким образом, физиология полового акта, в глазах даосов, напрямую служила духовному совершенствованию; чувственное наслаждение оправдывало подвижничество, естественные фазы соития соответствовали определенным ступеням или стадиям продвижения в Великом Пути.

Подготовительные любовные ласки возбуждают действие жизненной энергии в обоих партнерах, и эта энергия начинает распространяться вовне вместе с выделениями различных желез. Но сама страсть воспринималась лишь через призму типовых поз и движений, сообщавших половому акту характер игрового поединка и отчетливое символическое измерение. В сексе, понимаемом как игра, как «забава», удостоверяющая внутреннюю свободу духа, соображения полезности неизбежно оказываются подчиненными символическим ценностям вещей, всякое частное, внешнее действие возводится к внутреннему покою не-действования. Сущностью этого символического действия как внутреннего недействования и одновременно бесконечной действенности как раз и является со-общительность как непрерывное самопревращение. Партнерам следовало изменять ритм и характер своих движений, что предполагало незаурядную чувствительность и ясность сознания и, следовательно, душевный покой и довольство.

Так соитие воспроизводило текучую, извечно обновляющуюся реальность Великого Пути, который есть не что иное, как «тысяча перемен, десять тысяч превращений». В этом потоке жизни была своя регулярность, свой по-музыкальному законченный строй. Смена поз и движения партнеров воспроизводили превращения Восьми Триграмм, пути небесных светил, различные циклы течения энергии в теле и т. п. Кульминацией «просвещенного» соития являлось впитывание женских эссенций через пенис во время оргазма или, как говорили китайцы, – «перед тем, как цветы опадают». Кроме того, мужчина, как верили в Китае, мог усваивать энергию женщины через рот, питаясь от ее слюны.

Традиционная формула, предписывавшая даосским подвижникам «укреплять Ян посредством Инь», очень удачно описывает психологический контекст половых отношений. Ибо вызревание уравновешенного и жизненно полного сознания в человеке как раз и означает включение в опыт женственной глубины своего эго – той сумеречной, ускользающей, чувствующей стихии в нас, которая не ищет отождествления с собой и потому не пытается заявить о себе. Сознание как чувствительность, сознание «самоопустошающееся» – а именно таким предстает пробудившееся сознание в даосизме – есть сознание принципиально женственное.

Физиологической параллелью даосского не-действования в половом акте являлась практика «удержания семени», которая превращала сексуальность в средство взращивания духовного покоя и гармонии и открывала символическую перспективу эротического чувства. Та же практика, как можно видеть, превращала половой акт в игру как способ откладывания или, лучше сказать, предвосхищения реального действия. Именно в этой символической перспективе всякое действие включало в себя и свою противоположность, превращаясь тем самым в предпосылку и знак жизненной метаморфозы, точнее – бесчисленного множества метаморфоз жизни.

Обратить умственный взор в непроницаемую глубину сердца – значит начать поиск женщины в себе. Так именно и понимали свой подвижнический путь даосские учителя. Уже Лао-цзы сравнивал себя с новорожденным младенцем, который «не похож на других тем, что кормится от Матери». Тот же Лао-цзы учил «знать мужское и хранить в себе женское» и именовал духовную реальность Сокровенной Родительницей. Физическая близость с женщиной понималась даосами как наиболее доступный и наглядный – и в этом отношении наиболее примитивный – способ усвоения женской энергии, женских качеств опыта, что необходимо для достижения высшей полноты опыта. Впрочем, опытный послушник вполне мог найти полноценную и даже еще более эффективную замену соитию с женщиной в медитативной практике и перевести физическую данность жизни в символическое измерение.

В эпоху Средневековья даосскими наставниками были во всех подробностях разработаны аналогии между внутренней, или психической, алхимией и сексуальными отношениями. Соитие мужчины и женщины толковалось даосами в категориях взаимодействия между Водой (женское начало) и Огнем (мужское начало), а половой акт воспроизводил основные стадии психосоматического совершенствования. Публикуемое ниже сочинение даосского автора XVI века Хун Цзи – очень показательный в этом отношении памятник даосской традиции.

Ясно теперь, что соитие мужчины и женщины, по даосским представлениям, служило также делу воспитания и совершенствования человека посредством укоренения личности в социуме и космосе. Оно было, поистине, школой нравственности и мистического просветления одновременно. Собственно этический момент заключался в подходе к половому акту как средству укрепления самоконтроля и удовлетворения сексуальных потребностей женщины. Мистический элемент секса в даосизме сводился к моменту духовного преображения, дарующего вечную жизнь. Проецирование же плотской любви на область общественного, космологического и мистического символизма делало сексуальные контакты, помимо прочего, еще и игровым занятием. Восприятие физической любви как игры, «потехи» позволяло, не отказываясь от чувственного удовольствия, погасить в любовном влечении его агрессивный, разрушительный импульс, вырвать из плотской любви ее смертоносное жало, отравившее европейский дух. Подтверждения этой догадке лежат на поверхности: даже откровенно «порнографическим» романам старых китайских писателей совершенно чужд вкус к садистским удовольствиям. Китайцы даже в самых вольных фантазиях не могли пренебречь в делах любви церемониальной учтивостью и интригой, каковые в конце концов тоже являются своеобразной игрой.

Один древний текст, заново открытый голландским китаеведом К. Скиппером в даосском каноне «Дао цзан», дает представление о том, как сексуальная практика вписывалась в даосский ритуал духовного совершенствования. Согласно этому тексту, участники и участницы ритуального совокупления, числом не более двадцати, накануне обряда совершали омовение, возжигали благовония и поклонялись божествам. Сам ритуал начинался с медитации, имевшей целью визуализацию ее участниками внутреннего пространства своего тела. После того как они погружались в созерцание, главный даосский священник и его помощники раздевали их, пары произносили заклинания и сплетали руки, делая различные магические жесты, имитировавшие священные символы мироздания. После целой серии танцев, молебнов и медитаций совершалось ритуальное соитие:

«Правой рукой мужчина трижды поглаживает низ живота женщины. Достигнув Врат жизни, он раскрывает правой рукой Золотые врата и, поддерживая Яшмовый ключ левой рукой, направляет его во Врата жизни. Поддерживая левой рукой голову женщины, он гладит правой рукой Врата жизни вверх и вниз, вправо и влево, повторяя трижды такие слова: “Вода течет на восток, облака плывут на запад, Инь питает Ян своей утонченной эссенцией, таинственное семя и питающая жидкость поднимаются к Учительским вратам”. Затем он говорит: “Божественный муж овладел входом, Яшмовая дева открывает врата, наше ци соединилось, пусть же Инь отдаст свою силу мне”. Женщина говорит: “Инь и Ян всем владеют, все преображают, и так все вещи в мире живут и питаются. Небо все укрывает, Земля все поддерживает, да будет сила жизни дана телам этих скромных особ...”».

Далее участникам обряда предписывалось произнести новые молитвы и заклинания, после чего мужчине надлежало «вдохнуть носом животворную энергию и

вобрать в себя Ян в соответствии с числами 3, 5, 7 и 9 (нечетные числа соответствует началу Ян. – В. М. ) и сказать: «Пусть придет в движение Путь Неба». Женщине следовало ответить: «Пусть придет в движение Путь Земли». Засим мужчина вводил наполовину член во Врата Жизни, говоря: «О, небесные духи и блаженные небожители! Я потрясу Небеса и приведу в движение Землю, дабы Пять царей услышали мои молитвы». Женщина произносила свое заклинание: «О, небесные духи и Дворец Киноварного поля! Я приведу в движение Землю и потрясу Небеса, дабы Пять властителей тела имели силу». Засим мужчина вводил член до конца, стискивал зубы и трижды вдыхал животворную энергию через нос, выдыхая через рот. Щелкнув зубами, он говорил: «Пусть в девять и один родятся в сердцевине». Затем он выводил член и снова вводил его наполовину.

После первого соития следовала очередная серия заклинаний, танцев, сеансов массажа и совокуплений, каковые, как можно видеть, являлись одним из элементов сложного ритуального действа. В данном случае, как и в традиции «внутренней алхимии», не существует особого языка, описывающего половое возбуждение или какие-либо приемы сексуальной практики {Schipper K. Le corps taoiste. P., 1982. P}.

Итак, в даосской традиции плотская любовь была подчинена главной цели подвижничества: накоплению и укреплению в себе жизненной энергии (ци). Условием изобилия энергии в теле было накопление ее субстрата – «семени» (цзин), а одним из эффективных способов накопления семени являлся половой акт. Соответственно, цель сексуальной практики даосов, оказавшая огромное влияние на сексуальную культуру китайцев вообще, заключалась в том, чтобы посредством

полового акта пополнять запасы семени в организме, не изливая его вовне. Как сказано в «Каноне Чистой девы», «когда семя изливается, тело поражает усталость, появляется звон в ушах, в глазах рябит, возникает сухость в горле и ломота в суставах. Хотя на короткий миг приходит удовлетворение, очень скоро оно сменяется разными неудобствами. Но если совершать половой акт, не извергая семени, жизненной силы будет в избытке, самочувствие будет превосходным, слух будет чутким, а зрение – ясным. Сдерживая себя и приводя сердце к покою, можно даже усилить любовные переживания и избежать пресыщения. Разве это не приятно? »

Даосские учителя – а вслед за ними явное большинство китайцев – были убеждены, что мимолетный, скоропреходящий оргазм обладает несравненно меньшей ценностью, чем состояние энергетической наполненности организма, которое является основой телесного и духовного здоровья и условием долгой, даже бесконечно долгой жизни. Впрочем, если быть точным, даосская сексология предлагала мужчинам не отказываться вовсе от эякуляции, а «возвращать семя в себя», то есть, закупорив семявыводящий канал, направить поток семенной жидкости внутрь тела с тем, чтобы ввести жизненную силу семени в круговорот энергии, творящий «внутренний эликсир». Методика «возвращения семени» всегда была самой большой тайной даосов, и в ней до сих пор много неясного и спорного. Западные ученые поначалу восприняли ее весьма скептически, но в последнее время она получает все большее признание.

Поскольку владение жизненной энергией требует немалой внутренней сосредоточенности, древние сексологические книги Китая настаивают на культивировании полного бесстрастия и душевного покоя во время полового акта – совет тем более полезный, что, как мы знаем, для китайцев именно чувственное возбуждение могло служить прологом к полной безмятежности духа. Секс в китайской традиции был именно дисциплиной сердца, ради которой можно и нужно было пожертвовать обыденными интересами и целями. Имен-но этим обстоятельством объясняются странные, не сказать дикие на первый взгляд наставления избавляться от чувственного влечения к женщине во время совокупления и смотреть на свою партнершу «как на кусок черепицы или ни к чему не годный камень». Рекомендовалось относиться к женщинам как к товару, выбирая для себя только тех, кто обладают нежной кожей и мягким голосом, не имеют волос на теле, не рожали и т. п. Мужчине же полагалось ценить себя, «словно золото или нефрит».

Приведенные выше рекомендации отнюдь не означали пренебрежения к женщине как таковой. Напротив, в сексуальной культуре китайцев женщина, как носительница начала Инь, выступает равноправным партнером мужчины. Уже древнейшие сексологические тексты Китая аккуратно перечисляют женские реакции в половом акте. В них сказано, что женщина любит «неспешное» и «долгое» соитие и не терпит «торопливости» и «насилия». Авторы этих трактатов сравнивают поведение женщины в любви с водой, которая «долго разогревается и долго остывает», и подробно описывают признаки ее сексуального возбуждения – ее движения, облик, выражение лица, издаваемые ею в страсти звуки и т. п.

Что касается мужчины, то ему, как воплощению начала Ян, свойственно быстро возбуждаться и столь же быстро выходить из возбужденного состояния, так что его сексуальные рефлексы намного опережают реакции женщины. По этой причине, утверждается в «Разговоре о высшем Пути», «овладевший искусством брачных покоев не опережает женщину в совокуплении и вступает в связь с женщиной лишь после того, как в ней разгорится желание». Этот совет опять-таки имеет в виду интересы самого мужчины: обмен жизненными эссенциями в половом акте может происходить с наибольшей эффективностью при условии максимального возбуждения обоих партнеров. Наконец, частота и продолжительность сношений определялась сезоном года и возрастом партнеров. Злоупотребление сексом, равно как и полное воздержание в обычной жизни считались нежелательными крайностями. Впрочем, на начальной стадии обучения в даосских школах от послушников часто требовали не прикасаться к женщинам в течение, по крайней мере, ста дней.

Присущее даосским учителям хладнокровно-деловитое отношение к женщине способно покоробить романтический вкус многих европейцев. Но не следует забывать, во-первых, что подобная деловитость не исключала искреннего любовного чувства, и, во-вторых, что китайцы со всей серьезностью относились к сексу как искусству и особого рода дисциплине духа, ради которой можно и нужно пренебречь личными прихотями и фантазиями. В сущности, сексуальная культура Китая отобразила важнейшие особенности традиционного китайского понимания человеческой личности, которая воспринималась прежде всего как функция общественных и космических связей. Идея взаимного служения людей, реализуемая в особой аскезе чувствования, была тем фокусом китайской сексологии, в котором сходились, теряя свою обособленность, интеллектуальная воля и чувственность.

Поразительная откровенность китайских текстов по сексуальной практике в очередной раз свидетельствует об отсутствии в Китае идеи замкнутого, всегда себе равного человека-субъекта, человека-индивида. Личность в китайской традиции не имеет в себе субъективного ядра, будь то «трансцендентальный субъект или индивидуальная душа; эта личность как бы рассеяна в отношениях с другими людьми, она вся – вне себя, она реализует себя в сообщительности с миром. Но это означает также, что правда ее бытия – правда сообщительности с другими – постигается внутри ее опыта, и ее отношения с миром носят интимный характер. Примечательно, что эксгибиционизм и войеризм остались в целом чужды эротизму на Дальнем Востоке. Еще более примечателен тот факт, что в обширнейшей эротической литературе Китая мы не встречаем ни единой сцены насилия: в жизни китайского героя все определяют музыкальные созвучия бытия, безмолвное единение родственных душ.

Всякое искусство, как известно, требует профессионализма и доступно лишь более или менее узкому кругу посвященных. Не будет лишним напомнить поэтому, что даосские книги по «искусству брачных покоев» предназначались вовсе не для широкой публики, а для тех, кто решился посвятить свою жизнь постижению Великого Пути. Они были прежде всего атрибутами школы, а в быту – там, где они были доступны, – предназначались для семейного употребления, и область их распространения ограничивалась «внутренними», или женскими, покоями дома. Откровенность сочинений на эту тему не имеет ничего общего с бесстыдством европейского либертина, который ломает барьеры между публичной и внутренней жизнью, оправдываясь ссылкой на неизбежность фальши и лицемерия в человеческих отношениях. Это откровенность интимных и доверительных отношений между супругами, которые суть «одна плоть»; откровенность мастера, желающего не столько поразить или развлечь, сколько научить ученика своему искусству, превыше всего – откровен-ность врача, желающего исцелить больного. В сущности, эрос в даосских кругах служил укреплению духовной иерархии, которой держится истинная традиция.

Метафора «одной плоти» естественно сопутствует разговору о правде человеческой жизни как междучеловеческом бытии. Живой организм, составляющий цельное и единое тело, есть лучший прообраз человеческой социальности. Все органы в теле существуют не «для себя», а «для другого», их бытие есть их функция, и раскрывается оно полнее всего именно тогда, когда оно неприметно. Великий Путь, по китайским понятиям, – это «одно тело» мира. Назначение же человека есть не знание, не творчество, даже не спасение через личное бессмертие, но… правильное функционирование в гармонии «единотелесности» Пути. Оттого и секс для китайцев был только одной из функций человеческой личности-тела, средством самореализации человека. Говорить о восточной «технике секса» – значит проецировать западный дуализм духа и тела на восточную культуру. Восточный учитель не лечит, а исцеляет, и для этой цели потребна не техника орудий – по сути своей разрушительная, – а «техника сердца», иначе говоря, воля и умение событийствовать миру и открывать себя бесконечной конечности «мира в целом».

Поскольку даосы отводили женщине роль равноправного партнера в сексуальной дисциплине, можно было бы ожидать и появления рекомендаций по сексуальной практике, адресованных непосредственно женщинам. Смысл подобных рекомендаций неизменно сводится к прерыванию менструаций, что, согласно даосским теориям, устраняет утечку жизненной энергии из организма (китайцы считали менструальную кровь субстанцией семени в женском организме). Искусственное прекращение менструаций с помощью различных медитативных и гимнастических упражнений именовалось на языке даосов «закалыванием красного дракона». Другой важной процедурой женской культивации семени считалось на-копление жизненной энергии в груди с помощью специального массажа и медитативных упражнений. Одно из сочинений на тему духовного подвижничества женщин, приписываемое даосской небожительнице Хэ Сяньгу, перечисляет одиннадцать ступеней духовного совершенствования. Ниже приводятся их краткие описания:

1. Постижение основ и очищение сердца. Подготовительный этап, включающий в себя соблюдение моральных принципов и медитацию, которая способствует внутреннему сосредоточению.

2. Превращение месячных. Медитативные приемы, имеющие целью обеспечить беспрепятственную циркуляцию «посленебесной» энергии в теле и очищение менструальной крови.

3. Закалывание дракона. Медитация в особой позе (с пяткой, прижатой к лобку, плотно сжатыми губами и проч.), которая способствует поднятию жизненной энергии в верхние жизненные центры, что позволяет «упокоить утробу» и пресечь менструальные циклы.

4. Омолаживающий массаж грудей. Круговой массаж грудей, позволяющий вернуть им свежесть и упругость.

5. Приведение в действие тигля и первичное зачатие. Медитация, имеющая целью энергетизацию утробы, ведущую к рождению в ней бессмертного зародыша.

6. Упорядочивание эмбриональною дыхания. Дыхательные упражнения, имеющие целью развитие высшей фазы дыхания в даосской практике – так называемое «утробное дыхание».

7. Возвращение Жидкости и образование зародыша. Фаза полного одухотворения семени и энергии, аллегорически описываемая как «преображение красного дракона в белого феникса».

8. Очищение и превращение духа Ян. Дальнейшее совершенствование субстанции Ян, или чистого духа, в организме с помощью духовной концентрации и произнесения определенных магических звуков.

9. Совершенство духа Ян. Стадия духовного совершенства, равнозначная состоянию Будды; соответствует идеальному функционированию внутренних органов и образованию «истинного семени».

10. Вынашивание зародыша и просветление. Стадия дальнейшей возгонки энергии, которая напоминает вынашивание плода в чреве; продолжается три тысячи дней и завершается появлением чистого золотого света в области темени.

11. Завершение совершенствования и преодоление мира. Стадия высшего совершенства духа Ян, которая соответствует «полной свободе подлинной природы» и способности «посещать все небеса» и быть приобщенным к лику небожителей, оставаясь «в мире людей».

Бросается в глаза, что медитативная практика женщины в даосизме сводится к устранению ряда важных физиологических особенностей женского организма и укреплению янской, то есть мужской, энергии. Подвижнический путь женщины предстает как бы зеркально-перевернутым образом подвижничества мужчины, которому, в соответствии с древними наставлениями, следовало обретать в себе «сокровенную женственность». Иначе говоря, совершенствование и для мужчины, и для женщины носило характер усвоения качеств противоположного пола и, следовательно, постепенного приближения к состоянию андрогина. В терминах психологической теории К. Юнга это означает усвоение мужчиной его женской «тени» – анимы и усвоение женщиной мужского поля ее психики – анимуса. Между прочим, такого рода взаимное проникновение полов играет главенствующую роль в эротических переживаниях и фантазиях. Можно не сомневаться, что, несмотря на холодно-прагматический тон китайских сексологических руководств, имел и явственный эротический подтекст. Эти руководства учили именно любовной «забаве».

Согласно Юнгу, подобное самовосполнение человеческой психики определяет путь человека к духовной зрелости. Предстает, однако, еще осмыслить, каким образом этот процесс может быть выражен или обозначен в культуре. Для этого мы должны обратиться к собственно психическому измерению эроса.

«Китай: Энциклопедия любви» В. В. Малявин.

Мир человеческих чувств – общий для всех народов, но в разных культурах и в разное время воспринимаемый на удивление по-разному – может послужить поучительнейшим материалом для сравнительных философских исследований. Поистине, трудно найти другой предмет, который позволял бы с такой ясностью видеть разрыв между природной данностью человека и нормами культуры и, следовательно, различия между отдельными культурными традициями.

Важнейшей особенностью китайской культуры является ориентация на гармоническое единство всех сторон человеческой жизни, органическую и вместе с тем культивированную полноту жизненного опыта, в которой нет разлада между умственным, психическим и соматическим аспектами существования. Этот идеал полноты жизни, или, как говорили в Китае, «единотелесности» бытия достигался посредством так называемого «оставления» (фан, ци), «опустошения» (сюй) себя и вещей, то есть неотождествления себя с какой бы то ни было «данностью» опыта или мысли и тем самым – высвобождения всех импульсов душевной и умственной жизни. Человек в китайской традиции призван осознать себя как «не-я» (у во). Но это значит, что ему уготовано не «знать» реальность, а как бы хранить ее в сокровенных глубинах сердца, где таится всеобъемлющее средоточие бытия.

В представлениях китайцев о природе и назначении человеческой сексуальности центральное место занимает идея неразрывной, даже органической связи между духовным подвижничеством и сексуальными отношениями. Эта идея не только сформировала самобытную сексуальную культуру Китая, но и сделала сексуальную практику частью сложной системы духовно-соматического совершенствования человека. Многое покажется европейцу удивительным в отношении китайцев к человеческой сексуальности – отношении столь же практичном, сколь и целомудренном, в равной мере чуждом как аскетического умерщвления плоти, так и культа низменной чувственности и притом соединяющем наслаждение с душевной чистотой и просветленностью. Мы не найдем здесь ни нарочитого отрицания сексуального инстинкта, ни вкуса к скабрезностям, ни общего истока того и другого – страха перед половым актом, который с фатальной неизбежностью порождает все нездоровые крайности, свойственные европейской драматизации сексуальной жизни, будь то садомазохистский комплекс, фрейдизм, сводящий человеческую психику к извращенным, истерически взвинченным проявлениям сексуальности, или современная сексуальная революция, притязающая на подмену традиционных религий культом секса.

Вспомним, что еще в начале XX века на писателей, которые, как Розанов или Лоуренс, говорили о святости половой любви, смотрели в лучшем случае как на чудаков. В китайской же традиции секс – вовсе не «запретный плод», а составная (как и должно быть) часть жизни. Им следует пользоваться, как мы пользуемся своим телом, разумом, всеми природными задатками. Но человек обязан пользоваться этим даром обдуманно и ответственно, – так, чтобы не разрушать свою жизнь, а извлекать из нее как можно больше полезного, поучительного и – почему бы и нет? – приятного.

Каковы же корни, метафизические или культурные, столь очевидных различий между китайским и западным отношением к половой жизни? Вот одно соображение, которое приходит на ум в первую очередь: западные религии учат человека «спасению», тогда как религии Востока – «освобождению». Религия спасения рассматривает сексуальность в контексте переживания человеком своей греховности и трепетного общения с личностным Богом. Момент «самопотери» личности, капитуляции сознания перед буйством плоти в половом акте расценивается в ней как забвение божественного завета, пагубная слабость духа и, следовательно, – проявление греховной природы человека, которая подлежит преодолению. Сексуальное воспитание и какая бы то ни было «сексуальная техника», вообще все «радости секса» в свете религии спасения должны считаться в лучшем случае излишеством, а в сущности – растлением и развратом. Это с неизбежностью требует «аскезы плоти и духа», той или иной разновидности иноческого подвижничества, полностью отвергающего чувственные наслаждения.

Но так ли уж несовместимы аскетическая жизнь и чувственность? Легко убедиться в том, что одно отнюдь не исключает, а в известном смысле даже предполагает другое. Ведь аскеза учит находить удовольствие в отказе от удовольствия. Парадоксальную логику аскезы хорошо сформулировала одна католическая монахиня, сказавшая, что больше всего в своей жизни страдала оттого, что недостаточно страдала. Американский писатель Алан Уоттс в книге «Психоанализ на Востоке и Западе» так описывает внутренние противоречия аскетического жизнепонимания:

«Пытаться овладеть чувственными удовольствиями и сделать наслаждение целью жизни само по себе указывает на оторванность человека от своего опыта, который рассматривается как нечто, подлежащее овладению и использованию. Но удовольствие, извлекаемое таким образом, всегда является частичным и неудовлетворительным, отчего аскет, в качестве реакции на эту неудовлетворенность, вообще отказывается от погони за наслаждениями, но не от чувства оторванности, которая-то и составляет корень его трудностей. Он усугубляет свою оторванность, противопоставляя свою волю плоти, и таким образом усиливает то самое чувство, из которого рождается погоня за удовольствиями. Аскетическая духовность является симптомом той самой болезни, которую она силится исцелить».

Справедливости ради надо сказать, что противоречия аскетической практики, отмечаемые Уоттсом, были хорошо известны самим подвижникам и вовсе не воспринимались ими в негативном ключе. Напротив, упомянутая оторванность от чувственной природы как раз и составляет движущую силу всякой аскезы, каковой является, как ни странно, воля к утверждению жизни. В постоянстве воли, в непрерывном усилии духовного «бодрствования» и «трезвения» аскет длит свою жизнь. В этом залог его спасения. То, что монашеская аскеза, по крайней мере в католичестве, может быть исполнена сильной, порой обжигающей любовной страсти, пусть даже эта страсть обращена к Богу, – хорошо известный факт. Самому ярому врагу христианской аскезы, Фридриху Ницше, принадлежит и одно из самых точных суждений о жизнеутверждающем пафосе духовного подвижничества: «Нет, которое он (аскет) говорит жизни и как бы по волшебству навлекает на свет целое изобилие более нежных Да, даже когда он ранит себя… » {Ницше Ф. Соч. В 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 492.}

В. В. Розанов в статье «Смысл аскетизма» идет еще дальше и напрямую связывает аскетизм с половым чувством и жизнеутверждающей силой эроса.

«Истина состоит в том, – пишет он, – что монашество, аскетизм и возникли на положительном, а не отрицательном значении и содержании пола… Во всех случаях, где положением или задачами жизни требуется особенная теплота и живость, “лучистость” человека – он запирается как бы в плотинах воздержания, то есть он доводит до высшего достижимого уровня темперамент в себе и тогда начинает “лучиться”. Вот объяснение монашества и аскетизма» {Розанов В. В. Религия. Философия. Культура. М., 1992. С. 168, 170. Одному из персонажей романа Мельникова-Печерского «В лесах» принадлежит примечательное высказывание: «В скитах грех со спасеньем по-соседски живут». (Цит. по: Лосский Н. О. Условия абсолютного добра. М., 1991. С. 337.) Речь идет, надо думать, не просто о констатации факта, но и о парадоксальной связи того и другого}. Чего не заметил Розанов, так это потенциально разрушительного и в конечном счете трагического пафоса аскетической воли, которая черпает свою силу в душевной боли и внутреннем разладе. Поскольку же аскет отождествляет себя с интеллектуальной волей, он легко усваивает также роль философа, размышляющего о сущностях вещей, созидающего систему «мысли о сущем».

Восточная религия «освобождения», как мы увидим ниже, имеет общую подоплеку с западной аскетикой, но не знает ее трагического внутреннего конфликта, поскольку иначе понимает человеческую личность. Она требует от подвижника найти в себе силы преодолеть субъективное «я» и утверждать жизнь в перспективе и даже в масштабах мировой «единотелесности», каковая есть одновременно полнота индивидуального бытия и полнота мирового всеединства, микрокосма и макрокосма (по китайской терминологии, «маленькое Небо-Земля» и «большое Небо-Земля»). Соответственно, духовное подвижничество в китайской традиции носит характер не подавления природной жизни, а ее по-своему радикального высвобождения или, иными словами, самовосполнения. Строго говоря, религия освобождения не знает реальности, превосходящей область человеческой практики; она не имеет ни догматов, ни даже культа, и никакое действие человека в ее контексте не может быть расценено как отпадение от высшей реальности, каковая есть не что иное, как недвойственность пустоты и формы, наличия и отсутствия – этих двух сторон одного целого, которые «рождаются совместно», подобно единовременному появлению тела и тени, звука и эха.

В контексте китайского мировоззрения видимый мир предстает не более чем тенью, отблеском пустоты, но сама пустота, разумеется, не может иметь образа. Поэтому человек в китайской традиции не обречен выбирать между бытием и не-бытием и, следовательно, не имеет призвания или обязанности познавать мир. Он даже не обязан удостоверять реальность своего существования посредством творчества. Его призвание – предоставлять (именно: пред-оставлять) всему сущему свободу быть тем, что оно есть и, следовательно, быть, чем угодно (но единственно возможным способом!). Одним словом, человек в китайской традиции свободен быть и не быть, знать и не знать. Он подтверждает реальность своего существования некоей скрытой, интимной уверенностью в подлинности своего «присутствия-в-мире», а это последнее предстает не чем иным, как вечным самоотсутствием.

В итоге любая практика, любая работа – не только собственно «духовная», но и вполне физическая и предметная, не отделяются от высшей реальности. Подлинное действие не есть воздействие; оно в действительности предвосхищает все явления и предстает без-действенным. Оттого же всякое непонимание проистекает, в сущности, из отсутствия безмолвной сообщительности сердец, предваряющей все мысли; непонимание есть, собственно, не-допонимание. Формы человеческого знания эфемерны и имеют только практическую ценность. Знание чему-то наследует и само имеет последствия. Оно исходит из темных глубин первозданного Хаоса, неопределенной цельности опыта (все той же «единотелесности») и претворяется в хаотическое разнообразие форм эстетизированной жизни культуры. Хаос нерукотворный и хаос культурный, являющийся продуктом человеческой практики, едины не по аналогии, а по пределу своего существования, каковой и составляет сущность хаотического бытия. Небесное и человеческое в бытии сходятся в акте превращения, которое в своем логическом пределе есть не что иное, как самопревращение и, следовательно, неизбывная текучесть.

Важно уяснить особенность отношения к проблеме сознания на Востоке. Если западная мысль склонна сводить сознание к умопостигаемой реальности, к чему-то понятому и понятному, то в китайской традиции мерой осознания и сознательности оказывается способность воспринимать превращения в мире, то есть чувствительность. Чем мизернее те изменения в мире и, следовательно, тоньше различия, которые доступны восприятию человека, тем богаче и одухотвореннее его мир. Совсем не случайно из всех органов чувств китайцы придавали наибольшее значение слуху, а вместилищем разума считали сердце. Слух теснее всего связан с духовной интуицией, ведающей не знаками, а сигналами, вслушивающейся в бесконечное разнообразие мировых созвучий, которое невозможно свести к абстрактным понятиям. Китайская же медицина, как уже говорилось, соотносила присутствие сознания с током крови в теле. С этой точки зрения любое эмоциональное возбуждение и его высшая точка – любовная страсть отнюдь не означают помрачения сознания. Напротив, чувство, если оно свободно от субъективного вожделения (и, следовательно, от примесей интеллектуализма и психологизма), проясняет, очищает и в конечном счете одухотворяет сознание. Оргазм способствует переживанию полноты своего бытия, каковое под именем «высшего постижения» и составляло неизменный идеал духовного совершенства в китайской традиции.

Отождествление сознания с чувствительностью предполагает особое отношение к жизни, если угодно—особый режим восприятия, мышления и чувствования. Тут нужно уметь превзойти интеллектуальный самоконтроль, сбросить оковы субъективистского «я» и, как говорили в Китае, «открыть сердце» миру, внимать бесстрастно и чутко всему случающемуся в мире. Принцип существования по-китайски есть не идея, не понятие и, разумеется, не материя – вообще не то, что может быть пред-ставлено. Этот принцип – самое событие и даже, точнее, со-бытийность миров. Сознание рассматривается здесь в модусе его раскрытия миру и, следовательно, экстатически-радостного опыта самопреодоления. Сердце истинно живое и прозревшее – это сосуд, изливающий свое содержимое вовне; оно сопереживает и со-чувствует всему сущему, точнее – всему происходящему, всему случающемуся в мире.

Сексуальные переживания как раз и знаменуют высшую точку сознания, пик чувствительности в том смысле, что требуют максимальной открытости миру, точнее – «иному», присутствующему в телесном бытии. Но кроме этого они обнажают исключительные, уникальные качества нашего существования, воплощенные в единичном и неповторимом событии, в любом отдельном случае. Случай всегда указывает на случку – схождение разных планов бытия. Но коль скоро интимная связь есть предел искренности и доверительности в общении с миром, она всегда предполагает уязвимость души. Любовь, как всем хорошо известно, – это область повышенной опасности. В глубине своей она интимно близка войне и смерти. И можно с уверенностью сказать, что боязнь секса объясняется прежде всего страхом перед своей и чужой душевной открытостью.

Мы можем теперь указать на некоторые предпосылки китайского эроса, априорно принимаемые китайцами и потому почти не проявленные в китайских текстах.

Во-первых, китайцы принимают и ценят любовное влечение потому, что сексуальность знаменует наиболее полное раскрытие инстинкта, своеобразный пик естественности в человеческой жизни. Поэтому сексуальная жизнь означала и одно из наибольших приближений к их традиционному идеалу «следования естественности». Впрочем, сексуальный импульс есть одновременно вызов человеческому разуму, и его надлежит культивировать, дабы сделать составной частью гармонического жизненного уклада – подлинного признака и среды мудрости.

Во-вторых, секс есть практика par excellence, соединяющая духовное и телесное измерения и в силу своей внутренней полноты несводимая к тем или иным умственным образам или предмету «объективного» знания. В этом смысле сексуальная жизнь и эротические переживания являют собой истинную школу культуры. В них содержится все, что нужно для воспитания и духовного совершенствования человека.

Так китайская религия «освобождения» оправдывает все виды человеческой деятельности – политику, искусство, мораль, культуру, хотя из этого, конечно, не следует, что искусство или политика на Востоке сами по себе священны. Просто всякая деятельность и бытие всякой вещи укоренены в необозримой полноте опыта – по определению символической, только чае- мой, не просто «данной», но за-данной. Вольнодумствующие эскапады европейских модернистов, ставивших выше религии философию (Гегель) или искусство (Ницше), – явление чисто западное. Восточная традиция не присваивает привилегированного статуса какой-либо области человеческого опыта; она стремится возвести все действия человека к бесконечной действенности, вечноотсутствующей пра-основе всего свершающегося – этому «Великому Единству» как неизбывному и притом безупречно действенному не-действованию или, можно сказать, действию, адекватному полноте времен. Такой бесконечно эффективный покой и есть символ всех возможных действий. Согласно даосским учителям Китая, символическое прото-бытие, эта прапочва всякого жизненного роста дается нам как перспектива высшей, или «небесной», полноты опыта. В древнейших сексологических трактатах Китая целью соития провозглашается именно обретение «небесной», как бы первозданно-райской, природы человека, возведение человеческой практики к «пути Неба-Земли».

Сексуальность в Китае принимается такой, какова она есть: средой реализации целостного отношения к миру, опыта единотелесности бытия. Оттого же она неотделима от эротического компонента опыта, коль скоро эрос предполагает самовосполнение, стремление к высшей цельности бытия – неведомого, но интуитивно предвосхищаемого. Гениальность китайской идеи эроса как раз и состоит в том, что китайская традиция сделала возможным прочное соединение эротизма и идеала символического (не)действования как самовысвобождения природы вещей. Эротический опыт в Китае предполагает отнюдь не чувственное возбуждение, а напротив, невозмутимый покой сердца или, иными словами, нескончаемую созерцательность души – подлинного источника и стимула духовной чувствительности. Отсюда следует один важный вывод: обретение сексуальности в китайской традиции совершенно чуждо драматизации, ибо оно, как акт самовосполнения, знаменует не ущемление и подавление, не страх и тревогу, а высвобождение и гармонизацию человеческого бытия.

«Человеку в равной мере свойственно и жить инстинктами, и преодолевать их», – заметил швейцарский психолог Карл Юнг. Совершенно необязательно представлять дело таким образом, что сознание, покоряясь стихии чувственности, отрекается от себя, совершает самоубийство. Нет, оно может продолжать жить, но теперь уже – вместе с чувствами и, пожалуй, заодно с ними. Более того, оно само приобретает несвойственную холодному разуму чувствительность, становится истинно сердечным. Напомним слова Чжуан-цзы: мудрый вверяет себя «одухотворенному желанию». Выявление в себе этого подлинного Желания – безначального и бесконечного, как сама жизнь, не отягощенного привязанностью к какому бы то ни было объекту, кристально-чистого как Великая Пустота Дао, – и есть цель духовно-телесного подвижничества в китайской религии освобождения. «Воспитание чувств», насаждаемое цивилизацией, должно в конце концов уступить место воспитанию Чувством.

В китайских сочинениях на темы эротики и секса поражает ненасильственное и непритязательное смешение, почти нераздельное единство здравомысленного, даже прагматического взгляда на самые деликатные и интимные моменты сексуальных отношений и неподдельно возвышенного, торжественного тона, который напоминает нам, что секс на Востоке есть предмет сокровенного, слишком серьезного для того, чтобы быть публичным, почитания. Это единство чувственности и здравомыслия ничуть не надумано и не заключает в себе внутренней фальши. Глубокая – быть может, самая глубокая – истина, оставшаяся незамеченной в Европе, состоит в том, что жить инстинктами может лишь тот, кто способен их преодолеть. Внутренняя раскованность не только не отрицает самоконтроля, но, в сущности, только благодаря ему и становится возможной. Утехи плоти доступны лишь зрелой, умудренной душе.

В итоге сексуальная культура Китая до странности (на европейский взгляд) органично соединяет в себе три разных мотива: во-первых, мораль, ибо она настаивает на пронизанности чувства сознанием и в равной мере придании сознанию свойства сердечности; во- вторых – откровение, и притом в равной мере «имманентное» откровение эстетических качеств жизни и «трансцендентное» откровение бессмертия и святости; в-третьих – пользу, ибо секс есть разновидность телесной гигиены, укрепляющей здоровье.

Разумеется, столь трезво-целомудренный взгляд китайцев на половую любовь (и любовь вообще) имел определенную социальную подоплеку. Интерес к гигиене и чувственным удовольствиям половой жизни был во многом продиктован необходимостью иметь мужское потомство, ибо остаться бездетным и допустить гибель рода было самым большим позором и наказанием для сынов Поднебесной империи. Кроме того, умение мужчины удовлетворять сексуальные потребности женщин и при этом не терять своей мужской силы было жизненно важным среди верхов китайского общества, где существовало многоженство. Руководства по сексологии были адресованы узкому кругу знатных и состоятельных людей, которые могли позволить себе взять в дом несколько наложниц. Что же касается секретов обретения вечной жизни благодаря сексуальной практике, то знание их было достоянием немногих подвижников из даосских школ, тогда как широкой публике оно было недоступно.

Хотя сексуальная культура Китая была призвана обслуживать потребности конфуцианской семьи, ее теоретические основы имели главным образом даосское происхождение, что не кажется удивительным: именно даосские учителя видели в сексе имманентное откровение естественности, высшее воплощение синтетической «практики Пути», в которой необычайная активность сознания сочетается с максимально полной реализацией инстинкта. Ибо сексуальность, действительно, обостряет сознание по той простой причине, что являет собой способ тотального, всеобъемлющего отношения человека к миру. В каждый момент существования она сталкивает человека с чем-то «иным» и предлагающим себя узнаванию. В древнейшем из известных ныне китайских текстов, посвященных сексуальной практике, последняя именуется «высшим Путем» мироздания. Сексологический трактат VIII—IX века «Дун Сюань-цзы» начинается с утверждения о том, что «в мире нет ничего выше полового влечения». Литератор XVII века Вэй Юн, написавший специальный трактат о «женских прелестях», видел ценность любовной страсти в том, что она способна подарить «верховное постижение». В предисловии к книге он недвусмысленно уподобляет «блаженство ветреной жизни» святости буддийских и даосских подвижников. Впрочем, задолго до Вэй Юна придворный художник в средневековом Китае мог изобразить императора, совершающего любовный акт с императрицей в окружении евнухов, а императорские прислужники регистрировали его встречи с наложницами с педантичностью архивариусов. И еще одно наблюдение: в классических даосских трактатах по сексологии повествование ведется обычно от лица Желтого Владыки (Хуан-ди) – легендарного основоположника китайской цивилизации и верховного патрона даосов.

Нетрудно догадаться, что для китайцев сексуальные отношения были самым чистым и непосредственным выражением взаимодействия космических сил Инь и Ян. А ведь классическая сентенция из «Книги Перемен» гласила: «Одно Инь, одно Ян – вот что такое Путь». Секс, по представлениям даосов, есть великое искусство, которое служит высвобождению и просветлению сокрытого в недрах инстинкта Чистого Желания – творческого импульса жизни. Не было решительно ни одного аспекта, ни одного нюанса сексуальной практики, которых даосы не наделили бы глубоким космологическим смыслом, не возвысили до духовно-творческого события. В качестве приготовления к половому акту, говорится в трактате «Дун Сюань-цзы», «мужчина садится по левую руку от женщины, а женщина – по правую руку от мужчины, ибо Небо вращается влево, а Земля движется вправо… То, что вверху, воздействует, а то, что внизу, следует: таков порядок всех вещей… »

Если говорить конкретнее, сексуальная практика толковалась даосами в категориях взаимного обмена и даже взаимного замещения полярных начал бытия – энергии мужской и женской, движения и покоя, воздействия и уступчивости, твердости и мягкости и т. д.

Подобно всем мировым процессам, свершающимся под эгидой Великого Пути, совокупление мужчины и женщины – это обмен сил Инь и Ян, который служит очищению и развитию обоих начал. В даосской литературе говорится в связи с этим об «укреплении Ян посредством Инь» и «укреплении Инь посредством Ян». Хотя древнейшие классические трактаты Китая адресованы мужчинам и содержат рекомендации о том, каким образом мужчина должен усваивать женскую энергию, даосы видели в женщине равноправного партнера мужчины и с полной серьезностью относились к ее сексуальным запросам: в даосских книгах рекомендации, касающиеся сексуальной практики, традиционно излагаются от лица женщины (она зовется обычно Чистой, или Избранной, Девой), мужчине даются советы не отбирать сверх меры энергию у партнерши и т. д.

Очевидно, что для китайцев сексуальная практика как взаимодействие полов – это не просто некое переживание, пусть даже возвышающееся до опыта «полноты жизни». Вовлекая все человеческие эмоции в безграничный простор Желания, сексуальное чувство раскрывает себя в игре взаимных замещений воздействия и отклика, силы и покоя, наполненности и опустошенности, и в этой игре природное встречается с культивированным, инстинкт – с умозрением. По даосским представлениям, эрос не закабаляет, а освобождает человека посредством чистой, по-детски безмятежной радости игры. Не случайно соитие в даосской литературе именуется обычно «утехой», или «забавой» (си). Стремление преодолеть половой инстинкт, «растянуть удовольствие» в любви является, может быть, наиболее глубоким и непосредственным проявлением игровой стихии в человеческом опыте. Игра в любви есть уже начало культивации духа. В свете сказанного не удивительно, что китайские руководства по сексологии уделяют особое внимание подготовительным любовным ласкам, которые в наибольшей мере имеют характер игры и притом наилучшим образом возбуждают действие жизненной энергии в обоих партнерах. Совокупление во всех случаях рекомендовалось начать после того, как женщина достаточно возбуждена. (Мужчине, напротив, полагалось хранить спокойствие.)

Наконец, есть еще одна причина, делающая игру столь значимой для сексуальной культуры китайцев: игра, очерчивая некое отдельное, привилегированное пространство общения, делает возможным существование интимного человеческого сообщества. В мире любви как неизбывной игры нет и не может быть каких-либо обязательных норм или правил. В нем есть лишь обстоятельства и ситуации, которые разрешаются чутким, сердечным бдением духа. Этот бдительный покой души ценился китайцами несравненно выше какого бы то ни было актуального свершения. Человек в китайской традиции велик не тем, что он сделал, а именно тем, что не совершил.

Соитие мужчины и женщины оказывалось для даосов лучшим прообразом универсума, где, как мы уже знаем, нет замкнутых тел, а есть лишь соотношения сил и функций, где все вещи растворяются, «теряют себя» в необозримо-грандиозной «сети Небес», в тумане несотворенного Хаоса, который, не имея формы, ежемгновенно «теряет себя» и тем самым делает возможным существование вещей. Любовная «забава» коренится в бытовании этого Хаоса, в символическом пространстве непрестанного самопревращення, самоукло- нения, самопотери, где нет ни сущего, ни не-сущего, ни присутствия, ни отсутствия, но все замещает собой нечто иное, все есть «чудесная встреча» несоединимого. Кроме того, половое возбуждение есть аналог Пути как жизни, проживаемой интенсивно, полнокровно, с полным «присутствием сознания» – той сокровенной и возвышенной жизни, в которой и посредством которой осуществляется вечнопреемственность духа.

Продолжение в следующей записи.

«Китай: Энциклопедия любви» В. В. Малявин. 

Кузьмич присматривался внимательно, но даже он мало заметил непорядков. А Петровна рассказывала об удобрениях, о плане, который они составляли вместе с агрономом, о беседах Лиды Прохоровой.
 – Это и у нас всё есть, а ещё что? – не успокаивался Васьков.
Петровна всё так же серьёзно продолжала:
 – Ещё так. Выйду утром сюда, на зорьке, гляну – невесёлые что-то помидоры стоят. Спрошу: «Что вам надо, кудрявые?» – «Надо нам. Петровна, – отвечают, – поливку и подкормку маленькую».
 – Отвечают? – переспросил Кузьмич.
 – А как же...
 – Бывает, – согласился Кузьмич. – Пчела вон тоже страсть как душевный разговор любит. Спросишь у неё о чём-нибудь, а она тебе: «дзз-дзз, жу-жу», и сразу видно, чего делать надо.

«На берегу Зеи» Андрей Сергеевич Пришвин

Как резко повернулось колесо… Как всё изменилось.
… Я ли та девочка, которая от нечего делать привстала на цыпочки и заглянула в корзину цветочницы?
Тогда мне стукнуло десять. В те очень близкие от сегодняшних времена я вытягивала из волос прядку и сооружала себе на лбу загогулину. Для вящей красоты. А глаза и рот я готова была раззявить по каждому поводу. Не ребёнок, а обезоруживающая невинность. И странное дело – она была подлинной. Было – было такое дело. Могу засвидетельствовать.
Возвращаясь тогда из школы, я размахивала портфелем. И все думали: «Вот идёт девочка. Хорошая девочка».
«Возьми-ка цветик, милая девочка», – так сказала цветочница. Слова умиления, слова любви из глубины старости. Нежность, обращенная к святости детства, к толстым ножкам в полосатых чулках.
Так это я была?!
Словно две жизни, прожитые одним и тем же человеком.
В то время тело моё ещё не было «бренным». Оно источало силу. Властное молодое животное.
… Где же та часть земли, где было надобно мне родиться, чтобы остаться той девочкой?
Чёрноглазая девочка и вдруг – вот те здрасте! – какое-то колесо истории. Ни назад, ни вперёд. Только на той планете, в том времени, где ты, девочка, родилась!
А вы знаете, что это значит – совсем не бояться смерти на войне? А спать на противогазе? На противогазе вместо подушки?
А знаете, что это значит: голод и чтобы во сне тебе снился хлеб? А знаете, что это значит для городского человека – по два месяца не снимать с себя ватной одежды? А кровоточащие десны?.. И ты выплевываешь кровь. Плюешь-плюешь кровь.
Нет меры, нет разума у слова «плохо». А ты искала сочувствия, дитя человеческое.
Ан нет его.
А что это значит – Смерть? Смерть – это значит не худшее из того, что предстоит человеку. А что такое жизнь?
А так… Ничего особенного. Жизнь – это значит: любовь.

«Колокола» Сусанна Михайловна Георгиевская

Прмечание публкующего:
В текст, за фигурные скобки {}, включены некоторые комментарии из книги, подверженные небольшой редакции обусловленной трудностями оцифровки древнегреческих текстов.

Догмопослушые вместо любви это не православие, а правобесие.

(Эпиграф Немусора)

Послания св. Аммона

Послание первое.

Святого и богоносного отца нашего аввы Аммона о безмолвии

1. Вы, возлюбленнейшие братия мои, знаете, что со времени преступления [заповеди] душа не может познать как должно Бога, если не удалится от людей и всякого развлечения {Св. Аммон употребляет здесь глагол συστέλλω (букв.: стягивать) в смысле «уходить», «удаляться», но такое «удаление» предполагает и «собирание себя», которое является единственным путем к боговедению}. Тогда узревает она брань сражающихся с ней и, если она время от времени выходит победительницей из этой брани, то в неё вселяется Дух Божий, и всякое мучение [её] превращается [Им] в радость и ликование. Во время браней душа подвергается нападкам печалей, уныний и многих других всевозможных тягот, но она не устрашается, ибо не могут они одолеть её, свершающую свой жизненный путь в безмолвии.

2. Поэтому и святые отцы удалялись в пустыни, как, например, Илия Фесвитянин, Иоанн Креститель и остальные отцы. Не думайте, что праведники, пребывая среди людей, достигали праведности [в мирской суете]. Нет, но, подвизаясь прежде во многом безмолвии, они обретали Божественную силу, вселяющуюся в них, и [лишь тогда] Бог посылал их, [уже] обретших добродетели, в среду людей для назидания человеков и исцеления болезней их. Ибо [эти праведники] были врачами душ и могли исцелять человеческие недуги. В силу такой нужды были они разлучены с безмолвием и посланы к людям. Однако [Бог] послал их [лишь] тогда, когда были исцелены их собственные болезни. Ведь невозможно, чтобы Бог посылал немощную душу в среду людей для назидания их. А приходящие [ныне из пустыни], не достигнув ещё совершенства, приходят по своей, а не по Божией воле. О таковых Бог говорит: Не посылах их, а они течаху (Иер. 23, 21) {В этой цитате св. Аммон заменяет слово «пророки» на «их»}. Поэтому они ни самих себя соблюсти не могут, ни назидать другую душу не способны.

3. А [праведники], посланные Богом, не желают расставаться с безмолвием, зная, что именно благодаря ему и стяжаются Божественные силы. Лишь чтобы не ослушаться Творца, они приходят [из пустыни] для назидания человеков.

4. Вот, я ознакомил вас со значением безмолвия и [сказал], что Бог одобряет его. И поскольку вы познали преимущество безмолвия, то вам следует устремляться к нему.

5. Однако большинство монахов не достигают его, оставаясь вместе с людьми, а поэтому они не в силах победить все желания свои {Понятие «безмолвие» («исихия») у св. Аммона, на первый взгляд, почти совпадает с «отшельничеством». Но здесь следует помнить, что в православном монашестве «само отшельничество обычно понималось более в смысле внутренней отрешённости от окружающей среды, а не как простое “географическое” удаление из ограды монастыря в пустыню» (Василий (Кривошеин), монах. Аскетическое и богословское учение св. Григория Паламы // Seminarium Kondakovianum. Т. VIII. Praha, 1936. С. 101). Поэтому преп. Симеон Новый Богослов и говорит: «Переход ума от [вещей] зримых к [вещам] незримым, его [уход] от чувственного и вселение в сверхчувственное производят забвение всего того, что он оставил позади. Это я называю безмолвием в подлинном смысле слова, страной и местом безмолвия»}; они не хотят утруждать себя для того, чтобы избежать развлечения, [исходящего] от человеков, но вовлекают друг друга в [это] развлечение, а поэтому не познают сладости Божией и не удостаиваются того, чтобы сила Божия вселилась в них и даровала им небесное качество. И [действительно], сила Божия не вселяется в них, ибо развлекаются они вещами мира сего, вращаются в страстях души, мнениях человеческих и желаниях ветхого человека.

6. Итак, с того времени Бог удостоверил нас относительно будущего, а поэтому укрепитесь в своём делании. Ибо отказавшиеся от безмолвия не могут ни своих желаний победить, ни одолеть воюющего с ними врага. Вследствие этого сила Божия не вселяется в них, поскольку не обитает она в тех, кто рабски служит страстям {Св. Аммон исходит из общего святоотеческого понимания страсти, согласно которому «страсть всегда указывает на одностороннее, негармоническое и несвободное состояние сил человека, от которого страдает и его объективное достоинство, и субъективное благосостояние. Единичный интерес, чрезмерно разросшись в ущерб другим, подчиняет своему деспотическому господству волю человека, почему страсть является болезнью по преимуществу воли, хотя и другие силы и способности человека извращаются и получают ложное, превратное направление вследствие влияния страсти на всю психофизическую жизнь» (Зарин С. Значение страстей в духовной жизни, их сущность и главные моменты развития, по учению свв. отцов-аскетов // Христианское чтение. 1904. № 4. С. 505-506)}. Но вы победите страсти, и сила Божия сама по себе придет к вам.

Будьте здравы в Духе Святом. Аминь.

Послание второе.

Его же о возделывании благодати

1. Возлюбленным братиям во Христе желаю здравствовать!

Если кто возлюбил Господа всем сердцем и всею душою (Мф. 22, 37) и всей силой своей пребывает в страхе [Божием], то страх его родит плач, плач родит радость, радость родит силу, а благодаря силе душа станет плодоносной, [принося] всякие [добрые плоды]. И когда Бог увидит плод ее столь пригожим, то Он примет плод этот как благоухание и во всём будет сорадоваться с ней вместе с Ангелами Своими; Он даст душе стража, который будет охранять её на всех путях её и станет путеводителем души к месту успокоения, дабы сатана не одолел её. Ибо всякий раз, когда диавол видит стража, то есть силу [Божию], окрест души, тогда он бежит, боясь приближаться к человеку, поскольку остерегается силы, находящейся близ него. Так как я знаю, возлюбленные в Господе [братия], которых любит душа моя, что вы любезны Богу, то стяжайте в себе эту силу, дабы боялся вас сатана, чтобы быть вам мудрыми во всех делах своих и чтобы все возрастающая сладость благодати приумножила ваши плоды. Ведь сладость духовного дара слаще мёда и сота (Пс. 18, 11). Однако многие из монахов и из дев не познали сей великой сладости благодати, поскольку не стяжали Божию силу за исключением некоторых в [разных] местах; не утруждали они себя возделыванием этой силы, а поэтому Господь и не даровал её им. [Лишь] утруждающим себя возделыванием этой силы дарует Бог её, так как Бог нелицеприятен (Деян. 10, 34); и дарует Он её возделывающим её во всяком поколении.

2. Итак, возлюбленные [братия мои], я знаю, что вы любезны Богу и что с тех пор, как предприняли дело сие, вы любите Бога от всего сердца. Поэтому и я возлюбил вас всем сердцем, ибо правдивы сердца ваши. И впредь стяжайте эту силу Божию, чтобы провести всё время жизни вашей в свободе {Эта «свобода», вероятно, соотносится прежде всего с волей человека, когда он достигает доступного здесь состояниия святости. «Правда, предикат свободы характеризует все настроение духа подвижнического, поскольку оно бывает чуждо рабства греху, но это обстоятельство тем не менее не исключает возможности прилагать упомянутый предикат свободы к воле человеческой в частности, ведь последняя служит одним из главных деятелей в образовании указанного настроения и достижения святости. Тот свободен, кто совершен, потому что где Дух Господень, там и свобода; “закон свободы читается с помощью истинного разумения, уразумевается чрез исполнение заповедей, а исполняется по милосердию Христову” (преп. Марк Подвижник); свободными следует считать не тех, кто свободен по состоянию, но тех, кои свободны по жизни и нравам; свобода составляет настоящую чистоту и презрение при- временного» (Пономарев П. Догматические основы христианского аскетизма по творениям восточных писателей-аскетов IV века. Казань, 1899. С. 201-202)} и чтобы дело Божие было лёгким для вас. Ибо та же сила, которая дарована здесь человеку, служит и проводником его в [место] упокоения до тех пор, пока он не пройдёт через «властей, господствующих в воздухе» {Парафраза Еф. 2,2. Явно понимаются бесы, которые ниже называются «силами (энергиями), пребывающими в воздухе». О том, что «средой обитания» бесов является преимущественно воздух, свидетельствует духовный опыт многих подвижников. Например, авва Серин говорит о бесчисленном количестве бесов, летающих в воздухе и принимающих различные формы. См.: Regnault L. La vie quotidienne des peres du desert en Egypte au IV siecle. Haschette, 1990. P. 196}. Ведь в воздухе есть [другие] силы, ставящие препоны людям, не желающие и не позволяющие им взойти к Богу. Поэтому ныне будем усиленно молить Бога, чтобы они не помешали нам взойти к Нему, а поскольку праведники имеют при себе силу Божию, то никто не может помешать им. Возделывается же эта сила до тех пор, пока она не вселится в человека, дабы пренебрег он всяким бесчестием от человеков и всякой честью, воздаваемой ими, и дабы возненавидел все выгоды мира сего, считаемые почетными; а также чтобы возненавидел он всякий телесный покой, очистил своё сердце от всякого грязного помысла и всякого суетного помышления века сего, молясь со слезами и постясь днём и ночью. Тогда благой Бог не замедлит даровать вам силу [Свою], а когда даст её, то вы будете проводить всё время жизни вашей в [духовном] покое и легкости [сердечной] {Выше св. Аммон говорил о «телесном покое», в смысле, близком к «нерадению» и «лени». В данном случае тот же термин предполагает совсем иной смысл: достижение христианином (подвижником) после многих трудов и молитв высокой степени духовного преуспеяния. Аналогичный смысл указанного понятия встречается у многих отцов Церкви, и, например, преп. Макарий говорит: «Сподобившиеся стать чадами Божиими и родиться свыше от Духа Святого (Ин. 14,23), имеющие в себе просвещающего и упокоеващего их Христа, бывают многообразными и различными способами путеводимы Духом, и благодать невидимо действует в их сердце, даруя духовный покой (см.: Die 50 geistlichen Homilien des Makarios. S. 180). Характерно, что если св. Аммон сочетает «духовное отдохновение» с «легкостью сердечной», то и преп. Макарий, говоря об освобождении от «греховной тяжести», которое даруется благодатью, сходным образом ассоциирует легкость с любовью, благостью, радостью и Божественным радованием (Ibid. S. 199)}. И тогда вы обретёте великое дерзновение {Ср. 2 Кор. 3,12 и Еф. 3,12. Термин παρρησίᾳ, который мы здесь традиционно переводим как «дерзновение», является одним из ключевых понятий христианского миросозерцания и обладает большим «смысловым полем». Анализ, проведенный Ж. Даниелу относительно значения данного термина в «тайнозрительном богословии» св. Григория Нисского, наглядно показывает это. В классическом греческом языке указанное понятие обозначало свободу выступлений в собрании граждан, которая являлась привилегией полноправных граждан в противоположность рабам. В христианском словоупотреблении понятие обрело смысл «уверенности» в отношениях человека с Богом. Согласно св. Григорию, такая «уверенность» («дерзновение») характеризует в первую очередь райское состояние человека и тесно связана с бесстрастием, которым он обладал в этом состоянии и возвращение которого является высшей духовной целью человека. Грехопадение лишило его такого дара, вытесненного стыдом; этот стыд есть противоположность παρρησίᾳ, а поэтому возврат к «уверенности» («дерзновению») возможен прежде всего через обретение чистоты совести. С другой стороны, παρρησίᾳ увязывается со свободой, причём не столько со свободой в её, так сказать, «метафизическом аспекте», сколько в аспекте этическом. Такая свобода вкупе с «уверенностью» противостоит рабству, но «рабству и подчинению греху», а не «рабству Богу», являющемуся истинной свободой. Наконец,παρρησίᾳ поставляется св. Григорием Нисским в непосредственную связь с молитвой, которая есть «беседа с Богом». См.: Danielou J. Platonisme et theologie mystique. Doctrine spirituelle de saint Gregoire de Nysse. Aubier, 1944. P. 103-115} перед Богом, и Он дарует вам все прошения ваши, как написано (Пс. 36, 4).

3. Если Божественная теплота, после того как вы получили её, отойдёт и покинет вас, взыскуйте её вновь, и она придёт. Ибо теплота по Богу подобна огню, и [всё] холодное она изменяет в свою собственную силу. И если вы видите, что сердце ваше в некий час отяготилось, то приведите душу вашу пред лицо ваше и с помощью благочестивого помысла мысленно упорядочивайте её – тогда она с необходимостью опять согреется и возгорится в Боге. Ведь и пророк Давид, видя сердце своё отягощенным, говорил так: излиях на мя душу мою (Пс. 41, 5) и Помянух дни древния, поучихся во всех делех Твоих (Пс. 142, 5) и так далее. Тогда вновь возгревалось сердце его, и он воспринимал сладость Всесвятого Духа.

Послание третье.

Его же о даре [духовной] проницательности и о том, что следует удаляться от [братий] нерадивых

Возлюбленным братиям во Христе желаю здравствовать!

1. Вы знаете, что я пишу вам, как возлюбленным чадам своим, как детям обетования (Гал. 4, 28) и чадам Царства, а поэтому помню о вас ночью и днём, дабы Бог сохранил вас от всякого зла и дабы вы просили [в молитвах] и постоянно пеклись о даровании вам [способности духовного] различения и видения, чтобы научиться ясно видеть и различать во всем добро от зла {Св. Аммон говорит здесь о даре «духовного различения», это понятие иногда переводится как «рассудительность». Обычно оно обозначает добродетель, являющуюся «существенным и важным моментом трезвения» или, частнее, внимания. По словам преп. Макария Египетского, «любителю добродетели должно позаботиться о рассудительности, чтобы не обманываться в различении добра и зла»; «Из всех добродетелей самая большая есть рассудительность». По словам аввы Пимена, «хранение, внимание к самому себе и рассуждение – вот три действия души» (Зарин С. Аскетизм по православно-христианскому учению. Т. I, кн. 2. СПб., 1907. С. 585)}. Ибо написано: Твёрдая же пища свойственна совершенным, у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла (Евр. 5, 14). Те стали сынами Царства и считаются [чадами] усыновления, которым Бог даровал такое [духовное] видение во всех делах их, дабы никто не мог ввести в заблуждение их. Ведь человек улавливается [лукавым] под предлогом блага, и многие введены в заблуждение таким образом, поскольку не восприняли ещё от Бога подобного [духовного] видения. Поэтому блаженный Павел, зная, что оно есть великое богатство верующих, говорит так: Для сего преклоняю днём и ночью колени мои за вас пред Господом нашим Иисусом Христом, чтобы дал вам откровение в познании Его, просветив очи сердца вашего для постижения широты и долготы, глубины и высоты и для уразумения превосходящей разумение любви Христовой (Еф. 3, 14-19) {Св. Аммон цитирует очень свободно, вероятно по памяти; мы переводим так, как он цитирует. Слова «широта» и т. д. «суть образное обозначение не широты и всесторонности познания, а вечности и неизмеримости предмета познаваемого», то есть «неизмеримым предметом христианского познания служит любовь Христова, явленная на кресте, а следовательно, и любовь Бога, пославшего Сына Своего для спасения мира» (Богдашевский Д. Послание святого апостола Павла к Ефесянам. Исагогико-экзегетическое исследование. Киев, 1904. С. 479-481)} и так далее. Поскольку Павел возлюбил их от всего сердца, то он захотел, чтобы великое богатство, о котором он ведал и которое есть [духовное] видение во Христе, было даровано возлюбленным детям его. Ведь он знал, что если оно будет дано им, то они уже не будут ни в чём утруждаться и не устрашатся никаким страхом, но радость Божия будет с ними ночью и днём, а дело Божие будет услаждать их паче меда и сота (Пс. 18, 11). И Бог всегда будет с ними и даст им откровения и великие таинства, не могущие быть изреченными языком [человеческим].

2. Итак, возлюбленные [братия], поскольку вы считаетесь сынами моими, усердно просите [Бога] ночью и днем, с верою и со слезами, чтобы получить вам сей дар духовной проницательности, который вы, вступив на путь подвижничества, ещё не обрели. И я, ничтожный, молюсь о вас, дабы достигли вы такого преуспеяния и [духовного] возраста, которых не достигают многие монахи за исключением немногих любезных Богу душ в [разных] местах. Если же желаете прийти в таковую меру [духовного возрастания], не приучайте себя к посещениям [какого-либо] монаха из прослывших нерадивыми, но удаляйтесь от них, поскольку они не позволят вам добиться преуспеяния по Богу, а, наоборот, охладят теплоту вашу. Ведь нерадивейшие [иноки] теплоты [в себе] не имеют, но следуют своим собственным желаниям и когда встречаются с вами, то ведут речь о [вещах] века сего. Такой беседой они гасят теплоту вашу и лишают вас её, не позволяя вам добиться преуспеяния. Написано: Духа не угашайте (1 Фес. 5, 19). Гасится же он суетными речами и развлечением. Когда видите таковых [иноков], окажите им услугу и бегите от них, не вступая с ними в общение. Ибо они суть те, которые не позволяют человеку преуспеять во время жизни сей.

Укрепитесь в Господе, возлюбленные [братия], в духе кротости.

Послание четвёртое.

Об искушениях, случающихся с преуспевающими по Богу и приносящих им пользу, а также о том, что без искушений душа не может ни преуспеять, ни восходить к Богу

1. Я знаю, что вы пребываете в утруждении сердца, впав в искушение, но, мужественно перенеся его, вы обретёте радость. Ибо если не нападёт на вас искушение, явное или тайное, то не можете вы продвинуться [в своем духовном преуспеянии] сверх меры, [уже достигнутой] вами. Ведь все святые, когда они просили [у Бога], чтобы вера их приумножилась, оказывались [ввергнутыми] в искушения. Если кто-нибудь получает благословение от Бога, то сразу же к нему прилагается и искушение от врагов, желающих лишить человека благословения, которым благословил его Бог. Бесы знают, что душа, получившая благословение, преуспевает, а поэтому противоборствуют ей, тайно или явно. Ибо когда Иаков получил благословение от отца [своего], то тут же приступило к нему и искушение от Исава (Быт. 27); диавол, желая изгладить это благословение, возбудил сердце его против Иакова, но не смог одолеть праведника, потому что написано: яко не оставит Господь жезла грешных на жребий праведных (Пс. 124, 3). Поэтому Иаков не утратил полученного им благословения, но с каждым днём приумножал его. Старайтесь же и вы оказаться сильнее искушения, поскольку получившие благословение должны [мужественно] переносить и искушения. И я, отец ваш, претерпевал великие искушения, тайные и явные, подчиняясь воле Божией; я ждал, молил [Бога], и Он спас меня.

2. И поскольку вас, возлюбленные [братия], достигло благословение Господне, то за ним последовали и искушения. Терпите, пока не преодолеете их, ибо, когда преодолеете, стяжаете великое преуспеяние, приумножив все добродетели ваши, и вам будет дарована с неба великая радость, о которой вы и не ведали. Средствами же, с помощью которых вы можете одолеть искушения, являются стремление преодолеть свою нерадивость, [желание] постоянно молиться Богу, воздавая Ему благодарения от всего сердца, и долготерпение во всём – тогда искушения покинут вас. Ведь Авраам, Иаков, Иов и множество других [праведников также] подвергались искушениям, но явили себя испытанными. Поэтому и написано: Многи скорби праведным, и от всех их избавит я Господь (Пс. 33, 20). И [апостол] Иаков говорит: Злостраждет ли кто из вас, пусть молится (Иак. 5, 13). Разве вы не видите, как все святые, оказавшись в искушениях, призывали Бога?

3. И опять написано: верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил (1 Кор. 10, 13). Итак, Бог содействует вам вследствие правдивости сердца вашего, ибо если бы Он не любил вас, то не возложил бы на вас искушения. Ведь написано: егоже бо любит Господь, наказует, биет же всякаго сына, егоже приемлет (Притч. 3, 12). Поэтому только на верных возлагается [какой-либо] вид искушений, а те, которые являются неиспытанными, суть незаконнорожденные [сыны Божии]; они носят [иноческое] одеяние, но от смысла его отказываются. Ибо Антоний говорил нам: «Ни один неиспытанный не сможет войти в Царство Божие». И апостол Пётр говорит: О сём радуйтесь, поскорбев теперь немного, если нужно, от различных искушений, дабы испытанная вера ваша оказалась драгоценнее гибнущего, хотя и огнем испытываемого золота (1 Пет. 1, 6-7). О деревьях также рассказывают, что те из них, которых [постоянно] осаждают ветры, уходят глубже корнями в землю, [но продолжают] расти – так же стойко выдерживают напор [искушений] и праведники. В этом и в других подобных [вещах] внимайте учителям нашим, дабы добиться преуспеяния.

4. Знайте, что в начале [Святой] Дух дарует праведникам, видя сердца их чистыми, радость для духовного делания. А когда эта радость и сладость даруются, тогда Дух отходит и оставляет их, и это есть знак Его. Делает Он это со всякой душой, взыскующей Бога, в начале [духовного преуспеяния]. А отходит Он и оставляет людей, дабы знать, действительно ли они взыскуют Бога или нет. Некоторые, когда [Дух] отходит от них и [словно] пренебрегает ими, отяжелевают и пребывают в тяжести неподвижными; они не просят Бога, чтобы Он снял эту тяжесть и чтобы опять их посетили радость и сладость, уже изведанные ими, но, по нерадению своему и по собственному волению, отчуждают себя от сладости Божией. Поэтому они становятся плотскими и носят одно только иноческое облачение, а от смысла [иноческого служения] отказываются. Такие [монахи] суть слепцы в жизни своей и не ведают они дела Божьего.

5. Но если [иноки], чувствуя непривычную тяжесть и [вспоминая о] предшествующей ей радости, будут слёзно молить Бога и подвизаться в посте, тогда благой Бог, видя, что они просят [Его] от всего сердца и в правде, отказываясь от всех желаний своих, дарует им радость больше первой [радости] и прочно укрепит их [в вере]. Этот знак Бог творит со всякой душой, взыскующей Его.

6. Итак, когда душа возносится из ада, то, поскольку она следует за Духом Божиим, постольку [враг], используя [различные] обстоятельства, подвергает её искушениям. [Успешно] же преодолевая эти искушения, она становится прозорливой и обретает иную благовидность. Когда Илии предстояло быть восхищенным [на небеса], то, достигнув первого неба, он изумился свету его; достигнув же второго, он ещё больше удивился и сказал: «Я вижу, что свет первого неба есть мрак [по сравнению со светом второго неба]» – и так на каждом из небес. Поэтому душа [людей] совершенных постоянно преуспеяет и продвигается вперёд до тех пор, пока не восходит к небу небес.

7. Это пишу я вам, возлюбленные [братия], дабы укрепились вы и узнали, что искушения случаются с верными не для наказания, но для [их духовной] пользы. И только терпеливо перенося искушения, душа может взойти к месту Сотворившего её.

8. Если вы желаете воспринять духовную харизму, предайтесь труду телесному и труду сердечному, а помыслы свои ночью и днём простирайте к небу, прося от всего сердца Духа огня, – и Он будет дарован вам.

9. Смотрите, чтобы помыслы сомнения не вошли в ваше сердце, нашёптывая: «Кто сможет принять этот [Дух]? » Не позволяйте этим помыслам овладеть вами, но просите [Бога] в правде – и получите. И я, отец ваш, прошу [Бога], чтобы вы получили этот [Дух]. Ибо тот, кто в роде и роде возделывает сей Дух, – тот и обретёт Его. Свидетельствую перед вами, что этот Дух обитает в правдивых сердцем, а поэтому взыскуйте Бога в правдивости сердца. А когда получите Его, то Он откроет вам небесные таинства. Ибо Он откроет многое такое, что я не могу запечатлеть письменами на хартии. Тогда вы освободитесь от всякого [злого] страха, и небесная радость охватит вас так, словно вы уже перенесены в Царство [Небесное], хотя ещё находитесь в теле. Тогда вам уже не нужно будет молиться за самих себя, но вы будете молиться только за других.

Слава благому Богу, Который удостаивает [стяжать] столь великие таинства искренне служащих Ему. Вечная слава Ему. Аминь.

Наставления св. Аммона

1. Из поучений святого отца нашего аввы Аммона

Есть четыре вещи; обладая даже одной из них, человек не может покаяться, и Бог не примет его молитвы.

1. Первая – гордыня: когда человек думает, что он живёт правильно, что житие его угодно Богу, что в своих беседах он назидает многих и что [некоторые люди], удалившись в пустыню, [благодаря ему] избавились от множества грехов; если человек так думает, то Бог не обитает в нём.

Наоборот, монаху следует судить себя судом более строгим, чем судят [людей] неразумных, и не считать, что дело его угодно Богу. Ведь сказано пророком: вся праведность человека – как запачканная одежда пред Ним (Ис. 64, 6). И если душа действительно не удостоверится в том, что она – более нечиста, чем неразумные [твари], например птицы или собаки, то Бог не примет молитвы её. Ибо неразумные [твари], собаки или птицы, никогда не согрешают перед Богом и не будут судимы [Им]. Отсюда ясно, что грешный человек – более жалок, чем скотина, поскольку ему, в отличие от неразумных [существ], предстоит воскресение из мёртвых, и он предстанет пред Судом [Божиим]. Ведь неразумные [твари] не злословят и не гордятся, но любят кормящих их, а человек не любит, как это должно, сотворившего и питающего его Бога.

2. Вторая вещь – если кто лелеет памятозлобие в отношении кого-либо; даже если бы ему удалось ослепить этого человека, то он и тогда бы не простил ему зла. Молитва такого злопамятного не восходит к Богу. И пусть он не заблуждается относительно себя: хотя бы и воскрешал он мёртвых, не добьется он милости и прощения от Бога.

3. Третья вещь – если кто осудит грешника, то и сам будет осужден, хотя бы он творил знамения и чудеса. Ибо Христос сказал: Не судите, да не судимы будете (Мф. 7, 1). Поэтому христианину не следует никого осуждать, ибо и Отец не судит никого, но весь суд отдал Сыну (Ин. 5, 22), так что судящий до Христа есть антихрист. И многие, являющиеся сегодня разбойниками и блудниками, завтра окажутся святыми и праведными.

4. Четвёртая вещь – если кто не имеет любви; без неё, как говорит апостол, хотя бы мы глаголали языками ангельскими, имели всю правую веру, переставляли горы, раздавали все имение наше бедным и отдали тело на мученичество – [всё это без любви] не приносит нам никакой пользы (ср. 1 Кор. 13, 1-3). Но вы скажете: «Как можно всё имение свое отдать нищим и не иметь любви? Разве милостыня не есть любовь?» Нет. Милостыня не является совершенной любовью, но есть [только] одно из проявлений любви. Ведь многие одним творят милостыню, а других обижают; одним оказывают гостеприимство, а на других злопамятствуют; одних защищают, а других хулят; чужим состраждут, а своих ненавидят. Это не есть любовь, ибо любовь никого не ненавидит, никого не хулит, никого не осуждает, никого не опечаливает, никем не гнушается – ни верующим, ни неверующим, ни чужим, ни грешником, ни блудником, ни нечистым, но, наоборот, любит и грешников, и немощных, и нерадивых; из-за них она страдает, скорбит и плачет. [Даже более того]: она скорее состраждет [людям] дурным и грешным, подражая Христу, Который позвал грешников, ел и пил с ними (Мф. 9, 11-13). Поэтому, показывая, что есть истинная любовь, Он научает [нас]: «Будьте благи и милосерды, как Отец ваш Небесный». И как Он посылает дождь на злых и добрых и повелевает солнцу восходить над праведными и неправедными (Мф. 5, 45), так и имеющие истинную любовь всех любят, всех жалеют и о всех молятся. Некоторые творят милостыню и, уповая только на неё, совершают множество грехов, многих ненавидят и оскверняют тело [свое нечистыми похотями]. Такие [люди] обманывают сами себя, надеясь [лишь] на милостыню, которую, как полагают, они творят.

«Творения древних отцов-подвижников», 2012. Перевод, комментарии А. И. Сидорова.

Испытание временем –
Самое трудное
Испытание.
Души и тела
Страдание.
Больно страшно.
Ломаются ноги.
Дороги
Сводят с ума.
Испытание на выносливость,
На верность,
Прочность,
На вечность.

Уход в бесконечность,
Испытание это.
Поэтом
Можно стать
В испытании этом.
Пытаешь душу.
Она кричит.
Плачет.
А как иначе?
Разговаривает душа.
Стихами заговорит
Навзрыд.
Слезами землю зальёт,
Не солжёт.

Испытание
Иногда выдерживает
И любовь.
Или снова рождает её
Испытание.
Новую любовь.
Готовь
Душу свою.
Закаливай.
И ты выдержишь
Испытание.
А может,
Родишься заново,
Как любовь.

Галина Данелия «Встреченное и невстреченное» 2008

История эта началась в августе сорок первого и закончилась два года спустя.
… Суровое дыхание войны наше село почувствовало уже через месяц.
Привыкший к зажиточной жизни колхозник не смог сразу осмыслить всего ужаса происшедшего, не рассчитал своих возможностей, и случилось так, что амбары и лари во многих домах опустели уже в августе, а в нашем доме и того раньше… измученный водянкой дед Спиридон дни и ночи просиживал у камина, и все заботы по хозяйству легли на мои плечи. Да что хозяйство! У меня и сейчас начинает ломить спина, как вспомню, сколько я тогда натаскал из лесу дров и хвороста: пропал бы бедный старик без тепла. 25 августа был съеден последний кусок мчади. Дед извлек из стенного шкафа закупоренную кочерыжкой десятилитровую бутыль с водкой и сказал:
– Положи в корзину, ступай в Чохатаури и обменяй на пуд кукурузы. Того, кто предложит меньше, облей этой самой водкой, разбей бутыль и возвращайся домой… Водка тутовая, и в ней восемьдесят градусов, надо ж понимать!.. Вот так.
Дед грустными глазами взглянул на бутыль, тяжело вздохнул и добавил:
– Ступай!
… Разбивать бутыль мне не пришлось. На базаре нашёлся ценитель водки, который вмиг оценил достоинства моего товара. Он без лишних слов отсыпал мне в мешок пуд отборной жёлтой кукурузы, всунул в карман красную тридцатку, погладил по щеке и велел явиться на следующей неделе.
Спустя минуту я стоял в столовой напротив базара.
– Котлеты есть? – спросил я буфетчика.
– А деньги у тебя есть? – в ответ спросил буфетчик.
– Есть!
– Сколько?
– Тридцать рублей!
– Покажи!
– Вот!
– Садись, сейчас принесу!
– Три порции! – сказал я, снял со спины корзину и присел к столу.
– Ты что, парень, тронулся? – искренне удивился буфетчик.
– Нет, проголодался! – объяснил я.
– С картошкой или с макаронами?
– Две порции с макаронами и одну с картошкой. Каждую отдельно.
– Лимонаду сколько?
– Три! – ответил я и заранее отпустил пояс.
Буфетчик подозрительно взглянул на меня, но промолчал. Поставив на стол три тарелки с котлетами и три бутылки лимонада, он ласково спросил:
– Куда ты девал ту тридцатку, а, парень?
– Вот она! – с достоинством ответил я, показывая деньги.
Буфетчик взял тридцатку, пощупал, посмотрел ее на свет, потом распахнул грязный халат, расстегнул карман ещё более грязной блузы и опустил её туда.
– Ты свободен! – сказал он с улыбкой и ушёл.
В столовую забрела длинная, приземистая, тощая чёрная собака с ввалившимися боками. Она несколько раз прошлась по комнате, искоса поглядывая на меня, потом, осмелев, подошла ближе. Пожалев котлетку, я бросил собаке макаронину. Она на лету схватила её и проглотила. Я бросил ещё. Через минуту, решив привлечь моё внимание, собака несмело тявкнула.
– Вон отсюда, паршивая! – прикрикнул на собаку буфетчик.
– Как её звать? – спросил я.
– А черт её знает!
– Чья она?
– А я почем знаю, пропади она вместе с хозяином! Пошла вон! – замахнулся на собаку буфетчик.
Поджав хвост, собака бросилась на улицу.
… Покончив с едой, я взял свою корзину и направился к двери.
– Сдачи не полагается? – спросил я буфетчика на всякий случай.
– Ещё чего! – скривился он.
– Совсем ничего? – не сдавался я.
– Иди, парень, иди с богом!
При выходе из столовой я увидел давешнюю собаку – опасливо оглядываясь, она приближалась к двери.
Не успел я сделать и десяти шагов, как услышал душераздирающий визг и вой собаки. Затем она промчалась мимо меня, бросилась в воду под мостом, тут же вскочила на берег и с жалобным тявканьем стала кататься в песке. Я обернулся к столовой. В дверях стоял буфетчик с котелком в руке. Из котелка поднимался пар.
– Ошпарил собаку? – спросил я.
– Нет, чуть подогрел ей лапы! – глупо улыбнулся он.
– Осёл ты! И отец твой осёл! – крикнул я.
Буфетчик остолбенел. С минуту он молча глядел на меня, наливаясь злобой, потом поставил котелок на землю, засучил правый рукав и медленно направился ко мне.
– Подожди-ка меня там! – прохрипел он.
Я спокойно снял со спины корзину, нагнулся и поднял с земли здоровенный камень.
Буфетчик остановился словно вкопанный. Он постоял, потом покачал головой и убрался восвояси.

Собака лежала под мостом, уткнувшись ошпаренной мордой в передние лапы, и жалобно скулила. Увидев меня, она умолкла, потом негромко заворчала.
Я подошел ближе, пригляделся. Правая лапа бедняги также ошпарена.
– Ну-ка дай поглядеть на тебя! – сказал я и присел перед ней на корточки.
«Эх, что это вы со мной сделали!» – всхлипнула она. Из левого, неповрежденного глаза собаки текли слезы. Я снял рубашку, разорвал её пополам, смочил в воде и перевязал собаке глаз, потом лапу. Почувствовав облегчение, она благодарно взглянула на меня и опять заплакала. И тут я не выдержал, сел на песок и тоже заплакал. А собака – даром что животное: она прекрасно понимает, почему плачет человек. Искалеченный пес подполз ко мне и ласково ткнулся мордой в мои колени...
… Помню, однажды – было мне тогда лет четырнадцать, – когда дочь Гервасия Джабуа – Тину выдали замуж за Арсена Сиамашвили из села Набеглави, я впервые взмолился богу: «Боже, прибавь мне шесть лет, и не видеть Арсену красавицы Тины...» И теперь я опять мысленно попросил: «Боже, дай мне силы справиться с буфетчиком, а потом хоть убей меня!..» И никогда, никогда я так сильно не жаждал исполнения своей мечты, как теперь, сидя под мостом в обнимку с бездомной собакой...
– Что это такое?! – удивленно воскликнул дед, когда я извлек из корзины ошпаренного пса.
– Собака! – ответил я.
– Дрянь какая-то, а не собака! – плюнул дед.
– Ничего не дрянь! Это буфетчик её ошпарил кипятком!
– Заслужила, значит. Ворюга!
– Голодная она! – вступился я за собаку.
– Ну-ка сними тряпки!
Я снял повязку, и дед осмотрел собаку.
– Мда-а, не вовремя её ошпарил душегуб! В жару раны заживают долго… Принеси-ка масло, смажем ей больные места… Ну, лапу-то она сама себе вылечит, а вот с глазом...
… На другое утро в нашем дворе уже раздавался собачий лай. Несмело и негромко, но собака лаяла...
Как только мы ее не называли – Джек, Джульбарс, Беляк, Мурка, – собака не отзывалась ни на какую кличку. Тогда мы решили звать ее просто Собака.
Спустя месяц у неё зажила лапа, затянулась рана на морде, ошпаренные места покрылись новой густой шерстью. И стала она весёлой и красивой собакой, каких и вовсе не было на селе. Особыми талантами, сказать по правде, она не отличалась, но вообще-то соображала неплохо: детей и женщин не трогала, среди всех деревенских кур хорошо отличала нашу единственную несушку и даже оказывала ей благосклонное покровительство. Что же касается мужчин – кроме меня и деда, она не признавала на селе ни одного мужчину. Я был уверен – ненависть к мужскому полу вспыхнула в Собаке в день, когда буфетчик так безжалостно ошпарил её.
Соседи часто жаловались деду:
– Что же это получается, Спиридон! Уже и в гости к тебе нельзя зайти! И где ты его откопал, паршивого пса! Птичку к дереву не подпустит, проклятый! Прогнал бы его к чертям или хоть посадил на цепь, что ли!
Дед только улыбался. Он так подружился с собакой, что прогнал бы из дому скорее меня, чем её. Собака чувствовала это. Изредка, когда я ходил в лес за дровами или ночью – на мельницу, она шла за мной, всё же остальное время лежала в ногах у деда и с благоговением ждала его приказов, глядя на него грустными влюбленными глазами. Стоило упасть с дерева яблоку или груше, Собака срывалась с места и, опережая свинью, мчалась к дереву, хватала плод зубами и приносила деду. Дед ласково гладил её по шее, потом очищал плод, съедал его, а кожурой угощал Собаку. И она ела кожуру тех же яблок и груш. А как Собака умела слушать! Пожалуй, она была единственным существом, способным часами внимать деду, в сотый раз рассказывавшему одну и ту же историю. И чем длиннее бывал рассказ, тем внимательнее слушала Собака, и глаза её словно просили деда: «Ради бога не пропусти ни одного слова!»
Однажды я стал свидетелем такого диалога.
– Эх, дружок, кабы не эта проклятая война, разве пришлось бы тебе жрать гнилые груши?! – говорил Собаке дед, печально качая головой.
– Вот именно! – согласно кивала она.
– Небось ты вкус мяса забыла, бедняжка? – спрашивал дед.
– Увы, забыла! – вздыхала Собака.
– Ничего, всё уладится, – успокаивал её дед, – вот появится скоро отец Гогиты – Арсен, присмотрит за нами. А? Как ты думаешь, ведь присмотрит? – Собака не знала моего отца, но всё же утвердительно кивала головой. Дед продолжал: – Кончится же когда-нибудь война, будь она проклята!.. И хворь моя пройдет. А? Пройдет ведь?..
Так сидели они часто на балконе, грелись на солнышке и думали: дед – об окончании войны, о возвращении сына, Собака… Собака, наверно, думала о мясе...
Ну, а во всём остальном наша Собака вела себя как все собаки на свете. Ночь спала на дворе. Считала обязательным своим долгом лаем откликаться на крик петуха, мяуканье кошки, вой шакала. Ворчала на полную луну, колесом выкатывавшуюся из-за Медвежьей горы. Улаживала свои любовные дела. Подняв лапу, мочилась в огороде на свежезеленевшие грядки сельдерея. И еще: услышав, как где-нибудь начинала вопить и причитать несчастная женщина, получившая похоронку на мужа, сына или брата, поднимала вверх морду и разражалась жалобным воем.
Шли дни. И жили мы, как полагается жить людям и собакам во время войны...
22 августа 1943 года ночью село взбудоражили собачий лай, грызня и вой. Была случная пора, и поэтому особого внимания на шум никто не обратил. Утром Аслан Тавберидзе нашел у родника растерзанного пса. Для случной поры это тоже не было явлением необычным. Труп зарыли.
В полдень в селе появился незнакомец, разыскивавший свою собаку. Его направили к Аслану. Пришел туда и я.
– Кирилле Мамаладзе из Хеви, – представился он.
– Очень приятно. Чем могу служить? – вежливо спросил Аслан.
– Собака у меня пропала… Сказали, будто вы сегодня зарыли какую-то...
– Точно. Мы и зарыли – я и этот парень. А что, разве не следовало этого делать?
– Что вы, наоборот, спасибо за внимание. А место показать можете?
– Пожалуйста.
Мамаладзе отрыл труп собаки, пригляделся.
– Моя! – заявил он уверенно.
– Желаете перенести останки? – улыбнулся Аслан.
– Не до шуток мне! – отмахнулся Мамаладзе. – Вчера она покусала моего ребёнка, а потом сбежала. На пастеровской станции велели принести голову собаки, чтобы сделать анализ мозга. Если, не дай бог, окажется, что она была бешенной, придется делать ребёнку сорок уколов. Представляете себе? Сорок уколов! Дитя и так еле на нагах держится!
Мамаладзе вздохнул и достал из мешка топор.
Я быстро отвернулся и пошел домой.
Выслушав мой рассказ, дед невольно поморщился.
– Нехорошее это дело! – сказал он и взглянул на беззаботно развалившуюся у его ног Собаку.
Вечером зашёл к нам сосед Бадриа и попросил у деда ружье.
– Зачем тебе ружье, Бадриа? – спросил дед.
– Застрелить свою собаку.
– В чем она провинилась?
– А ты разве не знаешь? Вчера чья-то собака напала на наших собак. Да ты же слышал, парень, что сказал хозяин того пса! Ребенка, говорит, покусала.
– Но он не говорил, что собака бешеная! – ответил я.
– Дурак! Разве нормальная собака тронет хозяйского ребенка? – спросил Бадриа.
Я промолчал.
– Для такого дела я тебе ружье не дам! – отрубил дед.
– Чем же её убить?
– Колом.
– Что я, зверь какой-нибудь? – обиделся Бадриа.
– Тогда как хочешь...
Бадриа ушел.
– Ночью запри пса в сарае! – приказал дед и ласково погладил Собаку.
Первый выстрел и душераздирающий визг собаки раздался во дворе Аслана Тавберидзе.
– Какое сегодня число? – спросил меня дед.
– Двадцать третье августа.
– Наступила Варфоломеевская ночь! – проговорил дед.
За первым выстрелом последовали второй, третий, четвертый… Со всех сторон доносились звуки выстрелов, лай и вой собак, крики мужчин, вопли женщин, плач детей, мычание скота. Громыхнуло во дворе соседа Бадриа, затем – у Алистарха и наконец грянуло под боком, у соседа Макариа. Визг собаки оглушил меня.
– Несчастная собака!.. Пока Макариа перезарядит свою допотопную
кремневку, измучается животное – простонал дед и закрыл уши дрожащими
руками.
Целый час продолжалось это неслыханное, безжалостное истребление собак. Целый час гудело и шумело село. И всё это время наша Собака, запертая в сарае, со злобным лаем и рычанием бросалась на дверь, скребла её когтями. Постепенно всё стихло. Грохнул вдали последний выстрел, и наступила мёртвая тишина.
– Э-ге-ге-ге-ей! – раздался вдруг чей-то победоносный крик.
– Всё. Кончилось… Боже великий, прости нам грехи наши тяжкие… – вздохнул дед.
… Наступило утро.
Пропел петух.
Замычала корова.
Заблеяла коза.
Закудахтали куры.
Из-за Концхоулы поднялось солнце.
Всё было как обычно, и всё же то утро было необычным.
Селу чего-то не хватало – незаметного, обыденного, но привычного, близкого, родного чего-то. И когда на просёлочной дороге между изгородями показался Аслан Тавберидзе с топором на плече и за ним вприпрыжку не бежал его вислоухий Тузик, я понял: этой неотъемлемой частью, этой плотью от плоти и кровью от крови села была собака – обыкновенная сельская дворняжка.
Утро 24 августа 1943 года в моем селе наступило без собаки...

… Весь день наша Собака не выходила за калитку, не ела, не лаяла. Она лежала у ног деда с закрытыми глазами и вытянутыми лапами. Если б не равномерно вздымавшийся и опускавшийся живот, Собаку можно было принять за мёртвую.
– Ну, как она? – спросил я деда.
– Переживает вчерашнюю ночь, – ответил он. – Ничего, скоро всё забудет.
– Он погладил Собаку. Она не шелохнулась.
Под вечер опять появился подвыпивший Бадриа.
– Добрый вечер, Спиридон! – поздоровался он.
– Здравствуй, Бадриа! – ответил дед, но во двор гостя не пригласил.
– Спиридон! – начал Бадриа смущённо. – Народ… того… недоволен… Во дворе Спиридона, говорят, вчера не было стрельбы...
– А что, разве кончилась война? Или вернулся мой Арсен? Или вчера была новогодняя ночь? В честь чего бы мне стрелять? – спросил дед.
– Спиридон, не обижай село ради собаки… Убей пса. У нас ведь собаки были не хуже твоей. Или ты один нашелся такой добрый?
– Нет, Бадриа, не бывать тому, чтобы у моего гроба не выла собака!
– Смотри, Спиридон! Не дай бог, но если пёс взбесится и покусает моих детей, спалю твой дом и тебя заодно! – пригрозил Бадриа и ушел, пошатываясь.
Было уже темно, но я заметил, как побледнел дед.
– Бадриа! – крикнул он.
Бадриа обернулся.
– Слушай меня, сопляк! Придержи-ка язык и будь осторожен, иначе погрею я свои старые кости на пепелище твоего дома! Понял?
Не знаю, что подумал остолбеневший Бадриа, но будь на его месте я, в ту ночь не сомкнул бы глаз: всем было известно, что слова деда никогда не расходилось с делом.
… Было около полуночи, когда в дальнем конце нашего двора раздались подряд два выстрела. За ними последовал жалобно-злобный лай собаки. Вскочив с постели, я схватил ружье и помчался к месту выстрелов. Кто-то быстро продирался сквозь кусты. Потом я услышал шаги убегавшего человека. Собака лежала у плетня и тихо скулила. Я взял её на руки и бегом вернулся домой. Дед успел зажечь коптилку и теперь сидел на козьей шкуре у
камина. Он осмотрел рану Собаки, пробыл ее спиртом, посыпал табаком и крепко перевязал.
– Ничего страшного, – сказал дед, – кость не задета.
Он вопросительно взглянул на Собаку. Собака выразительно взглянула на деда.
– Кто стрелял? – спросил меня дед.
– Не знаю...
– А она знает! Знает, да не может сказать! – Дед покачал головой и смахнул слёзы с глаз Собаки.

Утром дед попросил вывести его на балкон. Собака, хромая, поплелась за дедом и улеглась у его ног.
Наш дом стоял на пригорке. И теперь дед осматривал село так внимательно, словно видел его впервые. Он долго молчал, потом обернулся ко мне и тихо сказал:
– Правы они, сынок… нельзя ради собаки обижать село… Возьми ружье, прихвати Собаку и… Только выйди за село, чтобы я ничего не слышал...
– А что мне нужно сделать за селом? – спросил я и почувствовал, как задрожал у меня подбородок и скривилась нижняя губа.
– То, что сделали все наши соседи, – ответил дед, не глядя на меня. – Ступай сынок...
Я вынес из комнаты ружье, обвязал верёвкой шею Собаки и потянул. Собака не сдвинулась с места.
– Идём, Собака! – Я еще раз потянул веревку.
Собака умоляюще взглянула на деда.
– Иди, иди с ним, Собака! – сказал дед и закрыл лицо руками...
Мы пересекли село, свернули с шоссе и пошли по тропинке, спускавшейся к реке по сланцевому склону горы.
Собака, прихрамывая, покорно следовала за мной и за все время ни разу не взглянула на меня.
Мы подошли к реке. Я снял верёвку с шеи Собаки и присел на большой валун. Холодный пот градом катился по моему лицу, сердце гулко стучало. Успокоившись немного, я снял с плеча ружьё. Тогда Собака подняла голову и уставилась на меня добрыми печальными глазами. Не выдержав её взгляда, я отвернулся, потом быстро вынул из ружья обе гильзы и швырнул их в реку. Тяжелый камень свалился с моих плеч. Я встал, глубоко вздохнул и потянулся. Собака несмело подошла ко мне, лизнула руку, потом вдруг сорвалась с места, бросилась к реке и несколько минут прыгала, кувыркалась, вертелась в воде, поднимая фонтаны брызг. Выйдя на берег, она отряхнулась и, утомленная, легла на песок. Из раны на лапе у нее сочилась кровь, и глаза были полны слез. Но я и сейчас готов поклясться чем хотите – Собака смеялась!
– А теперь ступай, Собака! Иди спокойно, мирно, не лай и не огрызайся на людей и вообще старайся избегать их. Чего доброго, примут тебя за бешеную и убьют. На селе не показывайся! Слышала, что сказал дед: нельзя ради собаки перечить народу! Нельзя! Но я всё же обману деда! А ты иди и не возвращайся ради бога в село! Быть может, ты и вправду бешеная! Не бери греха на душу! Ну, ступай, хорошая моя!...
Не знаю, поняла ли меня Собака, но когда я пошел обратно, она осталась сидеть на месте...
– Ну, что? – спросил дед.
Я молча снял с плеча ружье и протянул его деду. Он открыл затвор, посмотрел на свет через каналы стволов.
– Вот что я тебе скажу, сынок: если ты всегда будешь поступать так, трудно тебе придется в жизни...
… Спустя неделю, ночью, шакал задрал в хлеву козу Эквтимэ Сирадзе. Еще через три дня из чьего-то курятника лиса утащила двух кур. Потом кто-то начисто опустошил десятипудовый квеври Аслана Тавберидзе. В один прекрасный день корова Бердзенишвили обглодала в нашем дворе четыре привитых деревца, – дед прямо-таки позеленел от обиды. Вслед за этим из села бесследно исчезли дойная корова Нины Дзнеладзе и племенной бычок Сипито Матиташвили.
Однажды ночью из амбара Кирилле Титмерия унесли восемь пудов отборной кукурузы.
Народ взвыл. Начались крики да ругань, подозрения да намеки, стали судить да рядить, дело дошло до матерщины.
Село до предела было взбудоражено.

15 октября хлынул ливень, какого давно не помнили в наших краях.
Мельниц, стоявших на Губазоули, как не бывало, – унесло их взбушевавшейся
рекой.
16 октября дед велел мне сходить на чудом уцелевшую мельницу в
Горабережоули.
К полуночи моя кукуруза была смолота. Я взвалил на спину мешок с мукой и собрался было уходить, как вдруг дверь мельницу отворилась и на пороге появился Кирилле Мамаладзе.
– Здорово, Теофан! – приветствовал он мельника. Меня Кирилле не узнал.
– Как поживает ваш ребенок? – спросил я Мамаладзе.
– Какой ребенок?
– А тот, которого покусала бешеная собака.
– А-а-а, вот ты о чем! Собака-то оказалась здоровой!
– Что вы сказали?!
– Ничего особенного! Собака не была бешеной...
– Не была бешеной!.. А вы… А они… Стыд и срам вам, Кирилле Мамаладзе! Стыд и срам! – выпалил я и, словно подкошенный, опустился на мешок.
– Теофан, чей этот невежа? – спросил удивленный Мамаладзе мельника.
– Чей ты, парень? – спросил мельник меня.
– Ничей! – отрубил я и, не попрощавшись, вышел из мельницы.
Весь день 17 октября я раздумывал – рассказать деду о встрече на мельнице или нет. Наконец решил, что говорить об этом деду не стоит.
18 октября дед не захотел вставать с постели.
20 октября он попросил меня остаться дома.
25 октября у деда опухли правые рука и нога.
27 октября он позвал меня и вручил ключи от ларя.
28 октября дед усадил меня напротив себя на низеньком стульчике и сказал:
– У всего на свете есть начало и конец, сынок… Не сегодня, так завтра наступит и мой конец… Это очень страшно – идти, не зная, куда. И потому не совру – боюсь я смерти… но ты не бойся, сынок!.. Если там, на том свете, нет ничего, то и бояться тогда нечего! А если смерть – это лишь преображение человека, тогда тем более нет основания для страха. Я вернусь в этот мир, вернусь в другом обличье – деревом, травой, птицей, собакой… И всегда я буду с тобой!.. Я никогда не оставлю тебя одного! Знай, сынок, что бы тебе ни доставило тепло и радость, – будь то даже простой камень, – это буду я, твой старый дед. Поэтому ты никогда не считай себя одиноким и не бойся одиночества… Об одном тебя прошу – не покидай наш дом, не дай погаснуть нашему очагу!.. Вернётся твой отец – он должен найти здесь огонь, кусок мчади и стакан вина. Об остальном он позаботится сам… вот уже неделю мне снятся покойники, а твой отец ни разу не приснился. Значит, жив он! Сохрани ему, сынок, родной дом и доброе имя!.. Будет конец и войне! Войну начинают люди, и люди же положат ей конец. Быть того не может, чтобы война одолела человека… А теперь иди, принеси дров побольше...
В ту ночь я не спал. Дед молчал, не отрываясь глядел на пылавший в камине огонь и чему-то улыбался.
29 октября ему стало плохо. Я приподнял его в постели и обложил подушками.
– Идёт, идёт она, благословенная, но очень уж медленно идет… – проговорил он.
30 октября дед снова подозвал меня:
– Приготовься, сынок… Завтра она дойдёт до сердца… Ты не волнуйся… Всё, что нужно, сделают соседи… Жаль только, нет у нас в доме женщины, некому оплакать меня.
1 ноября в полночь дед слез с постели и стал посреди комнаты.
– Гогита, я увидел его! – произнёс он со страшной скорбью в голосе.
– Кого, дедушка? – спросил я, вскакивая с постели.
Дед навалился на стол, потом стал медленно сползать вниз и вдруг опрокинулся навзничь.
– Дедушка! – крикнул я. Дедушка!
Дедушки больше не существовало.
Всё произошло так, как хотелось моему доброму, мудрому деду...
Я оделся, открыл все двери и окна и вышел на балкон.
Наступило утро 2 ноября.
На холодном и блестящем как зеркало небе одна за другой гасли звёзды.

Я спустился во двор, босиком прошёлся по росистой траве. Холодная дрожь пробежала по телу… Шумели неубранные стебли кукурузы… Проходя мимо грушевого дерева, я машинально нагнулся, подобрал и откусил грушу и только тогда почувствовал, что во рту у меня пересохло.
Спокойно, не спеша я распахнул ворота пересёк дорогу, подошел к соседскому плетню и позвал:
– Маргалита!
Никто не отозвался, было ещё очень рано. Я позвал громче.
Скрипнула дверь, и на балкон вышла заспанная женщина.
– Кто там?
– Это я, Гогита!
– Чего тебе?
– Спустись во двор, дело у меня.
– Ты что, пьян, парень?
– Умер дедушка, Маргалита… И некому его оплакать… Я прошу тебя...
– Да что ты говоришь!
– Да, умер дед. Прошу тебя, Маргалита, не откажи...
Не сказав ни слова, Маргалита – непричесанная, босая – сбежала вниз по лестнице. когда мы подошли к нашему дому, я пропустил её вперед. Женщина ступила на лестницу, но вдруг остановилась и в замешательстве обернулась ко мне.
– Не бойся! – сказал я тихо и присел прямо на влажную траву.
Маргалита поднялась на балкон, повернулась лицом к деревне и распустила волосы...
Дедушку хоронили в воскресенье, 4 ноября 1943 года.
Народ стал подходить после полудня. Шли группами – по признаку родства или местожительства. Перед каждой группой следовали плакальщицы и двое детей со стружковым венком в руках.
Мои ближайшие соседки, взявшие на себя все хлопоты по устройству похорон, оплакивали скорее меня, чем деда:
– Несчастный ма-а-льчик, как же ты проживё-ёшь один-одинё-ё-ё-шинек, сирота бе-е-едненький!...
Я стоял у дверей с чёрной повязкой на руке и степенно, без слёз и стонов, отвечал на рукопожатия соболезнующих.
– Ты поплачь, поплачь, Гогита, легче станет! – шепнула мне на ухо Маргалита. Я согласно кивнул головой.
Балкон, двор и даже дорога были полны людей. Стояли, судачили, делились новостями, спорили, кое-где даже смеялись...
Вдруг в толпе что-то произошло. Сперва она зашумела, потом наступила
мёртвая тишина. Люди расступились, и в образовавшемся коридоре показалась лохматая, грязная, с приставшими к шерсти шариками чертополоха Собака. Не глядя на людей, не обращая ни на кого внимания, Собака проследовала через весь двор, поднялась на балкон и заглянула в дедушкину комнату. Не найдя там никого, она вошла в зал, приблизилась к гробу, встала на задние лапы, передними упёрлась в тахту, вытянула шею и… замерла. Долго смотрела Собака на спокойное, доброе и красивое лицо деда, потом повернулась, подошла ко мне и молча улеглась у моих ног.
– Слава тебе господи! – вырвалось у кого-то.
И тут я не выдержал, закрыл лицо руками и громко зарыдал.
Около пяти часов дня произошло другое чудо.
В комнату вошёл Бадриа. Увидев лежащую у моих ног Собаку, он вздрогнул, но быстро овладел собой и с приличествующим обстоятельствам выражением лица направился ко мне. Собака вскочила, ощетинилась, оскалила зубы и сердито зарычала.
Бадриа отступил, Собака сделала шаг вперед.
– Но, но, пошла! – проговорил побледневший Бадриа.
Собака глядела на него налитыми злобой глазами.
– Дай же поплакать над человеком! – попытался улыбнуться Бадриа.
Собака зарычала громче и приблизилась к нему.
– Скажи ей что-нибудь! – обернулся ко мне растерявшийся Бадриа.
«А она знает! Знает, да не может сказать!» – вспомнил я слова деда и сказал:
– Бадриа, уйди из моего дома!
«Если ты всегда будешь поступать так, трудно тебе придётся в жизни», – вспомнил я слова деда и все повторил:
– Уйди, Бадриа, из моего дома.
Бадриа ушёл.

Утром меня разбудил какой-то шум. В одном белье я выскочил на балкон.
– Гогита, уйми проклятую собаку, чуть не загрызла нас! – кричали пришедшие за стульями соседи.
… Я окинул взглядом своё село.
Над домами вились лёгкие белые струйки дыма.
Пели петухи.
Мычали коровы.
Блеяли козы.
Кудахтали куры.
Из-за Концхоулы поднималось солнце.
Тело мое наполнилось теплом, и в ушах зазвонили весёлые колокола.
В моём дворе лаяла собака.

Нодар Думбадзе (Перевод с грузинского З. Ахвледиани)

Посвящается Матери
Я становлюсь тем, что я прозреваю в себе. Я могу сделать все, что внушает мне мысль; могу стать всем, что мысль открывает во мне. Это должно стать непоколебимой верой человека в себя, ибо Бог пребывает в нем.

ВВЕДЕНИЕ

Жил на свете злой махараджа, для которого была нестерпима сама мысль, что кто-то может быть выше его. Созвав всех пандитов царства, как было принято в важных случаях, он задал им такой вопрос: «Кто из нас более велик – я или Бог?» Пандиты задрожали от страха. Будучи людьми мудрыми, как к тому их обязывала профессия, они попросили отсрочки, чтобы подумать – в силу привычки они цеплялись за своё положение и свои жизни. Но они были достойными людьми и не желали гневить Бога. Они очень сокрушались по поводу постигшего их несчастья, и тогда их утешил самый старый пандит: «Предоставьте всё мне, завтра я поговорю с государем». На следующий день, когда весь двор был собран для торжественного приема, пришёл и этот старик. Он был спокоен, руки его были смиренно сложены, лоб был натерт белой золой. Низко поклонившись махарадже, он произнёс: «О господин, ты, несомненно, более велик». Правитель трижды закрутил свои длинные усы и высоко поднял голову. «Ты более велик, о царь, потому что ты можешь изгнать нас из своего царства, а Бог – не может, ибо поистине Его царство – это все вокруг, и некуда уйти от Него».

Эта индийская легенда, место происхождения которой – Бенгалия, где родился Шри Ауробиндо, наверняка была известна ему – тому, кто говорил, что Он – это всё: боги, бесы, люди, земля, а не только небеса, и чей весь опыт ведёт к божественной реабилитации Материи. На протяжении последних пятидесяти лет психология занимается лишь тем, что реинтегрирует демонов в человеке; вероятно, задачей следующего полувека будет, как полагал Андре Мальро, «реинтегрировать в человеке богов», или, точнее, говоря словами Шри Ауробиндо, реинтегрировать Дух в человеке и в Материи и создать «жизнь божественную на земле»: Потусторонние небеса – велики и удивительны, но гораздо более велики и более удивительны небеса внутри вас. И эти Эдемы ожидают божественного труженика.

Есть много путей, чтобы начать эту работу – по сути дела, каждый из нас имеет свой собственный подход: для одного это может быть красиво исполненное изделие или хорошо сделанная работа, для другого – возвышенная идея, завершённая философская система, для третьего – гармония музыки, течение реки, отблеск солнечного света на поверхности моря; всё это – дыхания Бесконечного. Но это лишь краткие мгновения, а мы хотим постоянства. Эти неуловимые мгновения обусловлены многими обстоятельствами, которыми мы не способны управлять, а мы ищем то, что нельзя было бы отнять, нечто, не зависимое от условий и обстоятельств – некое окно внутри себя, которое, раз открывшись, уже никогда не закрылось бы вновь.

Сатпрем «Шри Ауробиндо, или Путешествие сознания»

<...>
Рагхунатх был столь непритязательным к внешним условиям, что долгое время не имел даже хижины отшельника. Однажды он сидел на берегу Радха-кунды и повторял Святое Имя. Внезапно из кустов появился огромный тигр, подошёл к Рагхунатху, посмотрел на него, спустился к воде, попил и удалился. Рагхунатх продолжал повторять мантру как ни в чём не бывало. Свидетелем сцены стал Санатана Госвами. Поражённый случившимся, он взмолился: «Рагхунатх, пожалуйста, довольно жить под деревом, построй себе скромное жилище. Не пренебрегай моим советом».
На следующий день Рагхунатх соорудил себе крошечный шалаш из сухих сучьев и соломы. Его пренебрежение к бытовым условиям порой не укладывается в сознании. Насколько отречёнными были Санатана, Рупа и другие госвами, но Рагхунатх в отречении превосходил их всех.
Ещё живя в Пури, Рагхунатх поначалу просил милостыню у ворот Храма. Затем, чтобы, как он думал, не смущать умы паломников, перебрался к чхаттре, где богатые горожане раздавали прасад нищим. Однако после ушёл и оттуда, посчитав, что не вправе претендовать на то, что другим положено по карме.
Непроданный и протухший прасад отдавали коровам. Прасад, который протухал настолько, что к нему не притрагивались даже коровы, доставался Рагхунатху. Его дневной порцией была разбавленная в воде и посоленная пригоршня протухшего прасада. Однажды во время трапезы к нему в гости пришел Махапрабху: «Рагхунатх, я слышал, ты по-прежнему пируешь, но теперь в одиночку. Я пришел просить у тебя прасада».
Отведав угощения, Махапрабху сказал: «За свою жизнь Я перепробовал немало прасада Джаганнатха, но такого вкусного ещё не ел!»
Какого же вкуса был тот прасад? Очевидно, что его вкус – не от мира сего. Сколько же должно было быть веры у Рагхунатха в прасад Господа, чтобы питаться гнилым рисом, который не то что люди, не могли есть даже коровы. И это притом, что он был сыном одного из богатейших людей Индии? Последние годы во Вриндаване его дневным рационом была чашка гхолы (подсоленной простокваши) в день. Для человека из плоти и крови это невозможно. Такие души, как Гос-вами, приходят из другого мира, поэтому им под силу подобные отречения. Если обычный человек попытается вести такой образ жизни, то умрёт от истощения.
Во Вриндаване Шрила Рагхунатх Дас Госвами изучал труды своего учителя Рупы Госвами, сформировавшего науку о расах – эмоциях в преданном служении, высшей из которых является мадхура-раса.

Б. Р. Шридхар Свами «Слово Хранителя Преданности».