Общечеловек
На сей раз Адольф Гитлер оказался плохим пророком. Результатом 2-й мировой войны было уничтожение не «еврейской расы» в Европе, а уничтожение нацистского режима в Германии.
Страшно решиться на борьбу с евреями любовью? И так забили, а «подставь другую щеку», вовсе добьют? Не посовестятся: заберут вместе с рубашкой и верхнюю одежду?.. Ну что же, давайте бороться с ними «изведанными методами». Только не получим ли известных же и результатов?
Помогла нам черта осёдлости или Гитлеру политика геноцида? У нас они расстреляли царя с семьёй и устроили геноцид русского народа, фашистская Германия тоже была повержена в прах, и Гитлера давно нет – а евреи живут и процветают. Вот результаты, которых добивались люди, борясь с ними средствами, изысканными человеческим умом. Может быть, пришла пора уже, испытав эти средства, подсказанные человеческим умом – «зажимать» и убивать, испытать, наконец, средство, рекомендуемое Богом – любить?
Своими средствами мы их не перевоспитали, да и себе-то плохо помогли. Отважимся же, милые, поступить, как Бог велит. Умом-то мы ведь понимаем, что всем станет хорошо, если все будут жить, как Бог велит. Да и сердцем соглашаемся, что действительно всем будет хорошо, если все будут друг друга любить.
Откуда же тогда в нас берётся эта нерешительность, эти странные мысли: оно и впрямь было бы хорошо, когда бы все друг друга любили – да не станет ли нам плохо, если мы будем любить?.. От лукавого нерешительность сия и мысли сии. Нет, милые, если будем любить друг друга – плохо не будет. Даже если будем любить и евреев – опять плохо не будет. Даже если их и этим не «перевоспитаем» – и тогда плохо не будет. Не спасём их, так хоть себя-то спасём. Хоть сами-то заживём, наконец, христианами. Уже и это будет замечательно и превратит нас из виноградарей злых и нерадивых в добрых. А такие добрые виноградари, может быть, всё-таки и помогут еврейской «природной ветви», отломившейся неверием, покаяться и вновь привиться.
Огромная правда звучит в словах свт. Иоанна Златоуста: «Никто бы не оставался язычником, если бы мы были христианами как следует».
Есть один русский автор, писавший о «еврейском вопросе», с мыслями которого на этот счёт я безбоязненно советовал бы познакомиться и русским, и евреям. Это Фёдор Михайлович Достоевский. «Еврейскому вопросу» у него посвящены 2 и 3 главы мартовского выпуска «Дневника писателя» за 1877 год. Решение этого вопроса Фёдор Михайлович предлагает не «русское» и не «еврейское», а… «немецкое». Только не в духе Гитлера, а в духе другого немца – доктора Гинденбурга. Мне этот доктор Гинденбург гораздо милее доктора Эльханата Элькеса… Но обо всём по порядку.
Третья глава мартовского выпуска «Дневника писателя» начинается подглавкой: «Похороны Общечеловека». «Общечеловеком» Фёдор Михайлович называет здесь этого самого доктора Гинденбурга, по национальности немца, по вероисповеданию лютеранина. Этот человек жил в прошлом веке в одном из губернских городов западной России. Это был многонациональный город – там жили вместе русские, евреи, немцы, поляки, литовцы. И вот, когда этого доктора хоронили, так все эти народности признали его за своего (отсюда Фёдор Михайлович и назвал его «общечеловеком»). Как же это случилось?
Умер доктор Гинденбург 84 лет от роду. А перед этим 58 лет лечил в этом городе людей и принимал у рожениц роды. Причём, помогая своим пациентам, он не спрашивал их о вере и нации – его это не интересовало, он помогал всем. Он шёл прежде всего не к немцам, а туда, где в нём нуждались. Он не говорил: «Если ты немец и лютеранин – так я тебя буду лечить, и подешевле вылечу. А если ты русский или еврей – так пусть вас русские и еврейские врачи лечат. А хотите у меня лечиться, так платите втридорога».
С оплатой его услуг вообще случались курьёзы. Об этом особый разговор. Однажды он, например, вылечил одного бедного еврея-дровосека, но тут же заболела его жена, а потом и дети. Он ездил к ним долгое время ежедневно, а иногда и по два раза в день, а когда всех поставил на ноги, спрашивает главу семейства: «Ну, чем будешь расплачиваться?» Тот отвечает: «У меня ничего нет, осталась последняя коза, продам её и рассчитаюсь». Доктор ушёл, он так и сделал. Продал козу и принёс доктору деньги. Тот деньги принял, отдал их своему лакею, добавил к ним ещё две такие же суммы и наказал купить для дровосека корову. Приходит дровосек домой, а через час к нему на двор приводят корову и говорят – доктор прислал. И такие случаи, когда он с бедных людей не только не брал платы, а ещё и сам делился с ними деньгами, полученными от богатых пациентов, случались часто.
А однажды, будучи позван к одной бедной еврейке-роженице и видя, что не во что принять ребёночка, он снял с себя рубаху и разорвал на пелёнки.
Когда его хоронили, над его гробом и из глаз русских, и из еврейских, и литовских, и из всех глаз лились совершенно одинаковые слёзы, горячие и искренние.
Ф. М. Достоевский, рассказав об этом, предлагал какому-нибудь художнику взяться за картину и рисовал сюжет: «… на кривом столе догорает оплывшая сальная свечка, а сквозь единственное, заиндевевшее и обледенелое оконце уже брезжит рассвет нового дня… Трудные родильницы часто родят на рассвете: всю ночь промучаются, а к утру родят. Вот усталый старичок, на миг оставив мать, берётся за ребёнка. Принять не во что, пелёнок нет, ни тряпки нет (бывает этакая бедность, господа, клянусь вам, бывает...), и вот праведный старичок снял свой старенький виц-мундирчик, снял с плеч рубашку и разрывает её на пелёнки. Лицо его строгое и проникнутое. Бедный новорожденный еврейчик копошится перед ним на постели, христианин принимает еврейчика в свои руки и обвивает его рубашкой с плеч своих. Разрешение еврейского вопроса, господа! Восьмидесятилетний, обнажённый и дрожащий от утренней сырости торс доктора может занять видное место в картине, не говоря уже про лицо старика и про лицо молодой, измученной родильницы, смотрящей на своего новорожденного и на проделки с ним доктора. Всё это видит сверху Христос, и доктор знает это: «этот бедный жидок вырастет и, может, снимет и сам с плеча рубашку и отдаст христианину, вспоминая рассказ о рождении своём» – с наивной и благородной верой думает старик про себя. Сбудется ли это? Вероятнее всего, что нет, но сбыться может, а на земле лучше и делать-то нечего, как верить в то, что это сбыться может и сбудется. А доктор вправе верить, потому что уж на нём сбылось: «исполнил я; исполнит и другой; чем я лучше другого?..» [6, стр.106-107].
«Единичный случай, скажут. Что ж, господа, я опять виноват: опять вижу в единичном случае чуть не начало разрешения всего вопроса...» [6, стр.105].
«Этот общий человек хоть и единичный случай, а соединил же над гробом своим весь город. Эти русские бабы и бедные еврейки целовали его ноги в гробу вместе, теснились около него вместе, плакали вместе. Пятьдесят восемь лет служения человечеству в этом городе, пятьдесят восемь лет неустанной любви соединили всех хоть раз над гробом его в общем восторге и в общих слезах. Провожает его весь город, звучат колокола всех церквей, поются молитвы на всех языках. Пастор со слезами говорит речь над раскрытой могилой. Раввин стоит в стороне, ждёт, и как кончил пастор, сменяет его и говорит свою речь и льёт те же слёзы. Да ведь в это мгновение почти разрешён хоть бы этот самый «еврейский вопрос»! Ведь пастор и раввин соединились в общей любви, ведь они почти обнялись над этой могилой в виду христиан и евреев. Что в том, что, разойдясь, каждый примется за старые предразсудки: капля точит камень, а вот эти-то «общие человеки» побеждают мир, соединяя его; предразсудки будут бледнеть с каждым единичным случаем и, наконец, вовсе исчезнут. Про старичка останутся легенды… А легенды уж это первый шаг к делу, это живое воспоминание и неустанное напоминание об этих «победителях мира», которым принадлежит земля. А уверовав в то, что это действительно победители, и что такие действительно «наследят землю», вы уже почти соединились во всём. Всё это очень просто, но мудрено кажется одно: именно убедиться в том, что вот без этих-то единиц никогда не соберёте всего числа, сейчас всё рассыплется, а вот эти-то всё соединят. Эти мысль дают, эти веру дают, живой опыт собою представляют, а стало быть, и доказательство. И вовсе нечего ждать, пока все станут такими же хорошими, как и они, или очень многие: нужно очень немного таких, чтоб спасти мир, до того они сильны» [6, стр.107-108].
Воистину так, милые мои. Если хоть немногие русские люди хоть чуть-чуть уподобятся этому «немецкому доктору» – поймут, что только в этом, в любви, разрешение и «еврейского», и всех на свете роковых вопросов – эти немногие лягут костьми, но, с помощью Божией, спасут мир. А когда таких будет поболе – так, может быть, и костьми ложиться не придётся. О, если бы хоть половина, если бы хоть десятина русских людей стала такими «немцами» – эта десятина неузнаваемо преобразила бы лицо земли. Такие «общечеловеки» всенепременно объединили бы, с помощью Божией, всё разругавшееся ныне человечество в одну дружную семью любящих друг друга детей Божиих. Вот ведь цель-то наша – не «Союз нерушимый республик свободных», закованный в цепи, завешенный от любопытных взглядов «железным занавесом», созданный на слезах и крови, а именно такая дружная семья народов, объединённая евангельским законом любви друг ко другу и к Богу. Сие и буди, буди.
Аминь.
«О злых виноградарях. „Еврейский вопрос“ и пути его разрешения.»
