Дети лесника звали Павлика купаться на Сабаево озеро: «Там знаешь хорошо как! И рыбу, может, поймаем», – но Павлик отказался, сказал неправду: «болит голова», боялся отдалить желанную встречу.
 – Ну и оставайся! – равнодушно буркнул Андрейка и ушел на крыльцо.
А Кланя присела рядом с Павликом, горячей сухой ручонкой тронула его руку.
 – Пойдем, а? А то мне скушно… – Павлик промолчал, и она сунула ему в руку теплый от ее ладошки кусок хлеба. – Отведай, – шепнула. – Это мамка нынче спекла, я тебе оставила. – Вскочила и убежала.
Павлик съел кусок лепешки, она была с горчинкой – «бедняцкий хлеб» с примесью лебеды, потом вышел, еще полусонный, из дома и, необычно сутулясь, словно маленький старик, сел на верхнюю ступеньку крыльца.
Скрипел колодезный журавель, позвякивала цепь, глухо стукалась о стенки сруба деревянная бадья, слышался серебряный плеск – бабушка Настя доставала воду. Откинув в сторону все четыре лапы, спал на боку у своей конуры Пятнаш. Солнце еще не поднялось над лесом, вершины дубов как бы плавились в солнечном зареве, прохладные тени, словно тёмно-зеленые, усыпанные разноцветными звездами ковры, лежали вдоль опушки.
Павлик с надеждой смотрел на дорогу, уползавшую в узкую трещину, рассекавшую надвое сплошной массив леса, – именно по этой дороге должен прийти отец.
Небо безоблачно – светлый, чуть подсинённый хрусталь, в воздухе – ни малейшего дуновения, трава и листва деревьев не шелохнутся.
Но вот в глубине прохладного тёмного тоннеля, куда уползала дорога, показалась человеческая фигура, и Павлик вскочил: значит, правда, не обмануло сердце.
Но, спрыгнув с крыльца, он остановился как вкопанный: ведь папа ушёл в темной рубашке и темном кителе, а этот весь в белом. Не он. Закусив губу, Павлик снова сел на верхнюю ступеньку крыльца и с неприязнью смотрел на незнакомого человека. Это был высокий, худой, тяжело опирающийся на палку старик. Когда он подошел ближе, Павлик подумал, что он похож на дерево, на которое надели длинную, почти до колен, холщовую рубашку. Старик шагал медленно и, если бы не подпирался палкой, мог бы упасть на каждом шагу. Седая борода, седые брови, глубоко запавшие виски и щёки, на голове такой же, как у деда Сергея, высокий картуз.
Почуяв чужого, проснулся, заворчал и залаял у своей конуры Пятнаш. Бабушка Настя поставила у колодца замшелую, окованную железными обручами деревянную полусгнившую бадью и, заслонив от солнца ладонью глаза, всмотрелась в идущего к кордону старика. И, узнав, заторопилась, заспешила навстречу.
 – Боже мой! Да как же ты дошёл, Степан Степаныч?! – закричала она.
 – Мир дому сему, – глухо и неторопливо ответил старик, снимая картуз. Поклонился он боком, сильно опираясь на палку. – Надо, Анастасея, вот, стало быть, и дошёл...
 – Ну, проходи, проходи… – засуетилась бабушка. – Маша-то как?
 – Потому и пришёл, что плоха наша Маша, – сказал старик, останавливаясь среди двора. – Собирайся. Попрощаться надо...
 – Ай, батюшки! – всхлипнула бабушка и, тяжело ступая, побежала к дому. – Неужли так плоха?
 – А хуже куда же? – подняв седые брови, глядя в небо, спросил старик.
Пятнаш несколько раз неохотно тявкнул и снова лёг, словно понимая, что этот «чужой» не может причинить дому никакого зла. Старик посмотрел на Павлика; слезящиеся, в красных веках глаза были выцветшие, безжизненные, тяжелые веки почти целиком закрывали их.
 – А ты хто? – спросил он Павлика.
 – Павел.
Старик подумал, пожевал губами, сказал непонятно:
 – Петр и Павел час убавил, Илья-пророк два уволок… – И строго приказал: – Попить вынеси мне!
Павлик вынес жестяной ковшик, зачерпнул из бадьи у колодца воды, подал старику. Тот взял ковшик дрожащей рукой и долго пил, изредка взглядывая через край ковша на Павлика. От этого взгляда Павлику становилось не по себе.
Очень скоро бабушка выбежала на крыльцо в новой чёрной юбке, в такой же кофточке, на голове – чёрный платок. Обняв Павлика, шепнула:
 – Ты побудь пока… Сестра у меня в Подлесном помирает… Проститься пойду… А ты тут не бойся… Ежели чужой кто, я вот сейчас Пятнашку отвяжу… А дед, он нынче не придёт, осерчал больно… Я скоро, миленький… – Она отстегнула цепь от ошейника собаки и, выпрямившись, посмотрела на старика, и спросила с сомнением: – Да ты дойдешь ли, Степан Степаныч?..
 – Надо – стало быть, дойду, – строго сказал старик. – А и не дойду… – не договорив, тяжело махнул рукой.
Они ушли, и Павлик остался один. Он долго сидел на крыльце, с тоской глядя на дорогу. Отца все не было, да он, наверно, и не мог прийти так рано: до лесничества далеко. И Павлик снова и снова перебирал дорогие воспоминания, всю свою недолгую, но уже, казалось, такую большую и такую горькую жизнь.
И снова, как всегда, когда он оставался один, боль по маме стиснула его сердце. «Средь шумного бала, случайно...», «Павлик, милый, подай мне, пожалуйста, вот ту бутылочку с лекарством», «Спасибо, милый», «А теперь прочитай мне что-нибудь про твоего Робинзона, мне что-то тоскливо», «Павлик, а папа пошёл продавать книги? Смешной человек! Кому сейчас нужны книги?», «Павлик, а ты очень меня любишь?», «Ты бы очень тосковал, если бы я куда-нибудь уехала, далеко-далеко?»
Полузакрыв глаза, он снова слышал эти слова, словно мама произносила их совсем рядом, словно она была тут же, на крыльце, на том месте, где лежал Пятнаш.
 – Куш, Пятнаш, куш, – неуверенно приказал Павлик, вставая.
Он забрался на сеновал, где остался их чемодан и его скрипка. Ему очень хотелось, пока никого нет, еще раз посмотреть на мамины фотографии. На сеновале было душно, жужжали мухи, дрожала пронизанная солнечным светом паутина.
Павлик долго сидел над раскрытым чемоданом, всматриваясь в дорогие черты. Вот она, мама. На фотографиях она смеётся так, как уже не смеялась последнее время, – это снято ещё тогда, когда она работала в театре. У нее на лице – радость и счастье. Глаза, большие и сияющие, смотрят прямо и нежно и в то же время с каким-то странным вызовом, улыбка озорная и лукавая. Эту фотографию Павлик любил больше других: здесь мама такая, какой была до болезни...
Наплакавшись до головной боли, он спрятал фотографии в чемодан и, взяв скрипку, спустился во двор. Никого. Тишина. На крыльце лежал Пятнаш, в тени плетня спали куры. Перешагнув через собаку, Павлик вошёл в дом. Поставив на стол футляр, бережно открыл его, достал скрипку. Мама так хотела, так верила, что он станет музыкантом!
Скрипка – часть того мира, который Павлик покинул и куда он, вероятно, никогда больше не сможет вернуться. А мама так верила...
Он проводит смычком по струнам. И сразу множество мелодий, слышанных им когда-то, возникает в его мозгу, они текут и текут, они звучат громко, точно большой оркестр исполняет их где-то недалеко, может быть на опушке леса. И многие, почти все эти мелодии связаны так или иначе с мамой. Одни она любила слушать, другие напевала сама, третьи вызывали у неё приступы необъяснимой печали, – в такие минуты она как будто отодвигалась от Павлика, уходила куда-то...
Павлик начал играть… Нет, не те надоевшие упражнения, которыми мучила его Вера Станиславовна, – он пробовал высказать то, что лежало, что наболело у него на сердце, он пробовал без слов рассказать обо всём, что пришлось пережить за эти долгие последние дни. Тут всё: и болезнь мамы, и её голос, и её смех, и её слёзы – Павлику казалось тогда – беспричинные, необъяснимые, – и её любимые песенки, и необъятная ширь Волги, и дыхание могучего зелёного царства, в которое привела сейчас Павлика жизнь...
Павлик играл долго, хотя ослабевшие пальцы с трудом держали смычок, с трудом прижимали струны. И может быть, он играл бы ещё – это было для него как разговор по душам с кем-то очень близким, как облегчающие слёзы, – но он вдруг почувствовал, что он не один. Кто-то неприятный ему находится за его спиной.
Опустив смычок, он оглянулся, и то, что он увидел, удивило и поразило его. На крыльце, возле Пятнаша, сидел дед Сергей, рядом лежал его чёрный старый картуз. Дед сидел, подперев рукой голову, глядя куда-то вдаль, – Павлику хорошо был виден его профиль, один глаз и щека. И по этой щеке одна за другой катились мелкие, как бисеринки, слезы. И лицо деда выражало такую боль, что Павлик поразился, – ведь он считал деда черствым и грубым человеком. Неужели его так растрогала музыка?
Боясь и волнуясь, Павлик ждал, что будет дальше. Осторожно, стараясь не шуметь, положил он скрипку и смычок в футляр и стал осторожно пятиться в сторону чулана. Но как раз в это время дед Сергей оглянулся. Павлик в испуге прижался к стене. Дед Сергей посмотрел на него невидящими глазами и, надев картуз, быстро сошёл с крыльца.
Павлик с ещё не прошедшим страхом смотрел ему в спину. Дед дошёл до ворот, пошёл к пожарной вышке. И через несколько минут Павлик увидел деда карабкающимся наверх.
И странно: если раньше дед никогда не оставался на вышке дольше десяти минут – пока не обшаривал взглядом все свои владения, – сейчас он остался на вышке на несколько часов, до наступления темноты. Спустился ли он с вышки, когда завечерело, или нет, Павлик не знал, но домой дед не пришёл.
Уже ночью Павлик рассказал бабушке Настасье, как подействовала на деда музыка, но бабушка только горестно усмехнулась в темноте.
Павлик лежал на своей постели в чулане, бабушка сидела на краю кровати рядом с ним. В темноте она погладила его голову дрожащей рукой.
 – Эх ты, музыка!.. По всему Подлесному звон стоит: пилы да топоры точат. Видно, и вправду станут рубить лес… Вот его какая музыка за сердце берет, дурачок мой маленький...

«У зелёной колыбели» Арсений Рутько